Плеханов пожал плечами.

– А Роза?

– После. Весной. – Он легонько ткнул его в плечо. – Ты бы навещал…

– Да, конечно…

Михайлов трудно вздохнул и простился с Жоржем.

Машинист в меховой шведской куртке облокотился на подушечку с бахромой. Чумазый помощник машиниста совал в колеса лейку. Артельщики в валяных сапогах и нагольных полушубках тащили багаж. Седоусый начальник станции в красной фуражке разговаривал с каким-то ротмистром. Вдоль вагонов похаживали, придерживая шашки, стоеросовые жандармы.

Снег валил как из рукава. На Варшавском вокзале было то праздничное оживление, какое бывает у поездов, отходящих за границу. И толпа тут тоже была особенная – нарядная и веселая, разогретая шампанским, сытая, духами опрыснутая.

Жорж, в высоком цилиндре, с новеньким чемоданом, с тростью, шел по дебаркадеру.

У жандармского унтера засосало под ложечкой. Помилуй бог, где он видел этого смуглого господина? Ведь видел же где-то… А господин поставил чемодан. Господин щелкнул портсигаром, и вдруг – повелительно:

– Ну-ка, братец, снеси!

– Слушаюсь, ваше-ство! – Унтер мотнул подбородком, понес чемодан в купе.

Станционный колокол ударил в третий раз. Обер-кондуктор длинно засвистел. Локомотив, будто нехотя, сдвинулся с места. Состав звучно и голодно лязгнул.

Провожающие на перроне замахали руками, задвигались, закричали что-то такое, чего уж не могли разобрать пассажиры, и пассажиры тоже замахали руками и стали кивать, улыбаясь и отвечая что-то такое, чего уж не могли разобрать провожающие.

Жорж сидел в купе. Нелепость всей этой кутерьмы раздражала. Скорее бы! Лицо у Жоржа было неподвижное и надменное.

Поезд вырвался из вокзальной теснины.

Завершилось, кончилось что-то в жизни. К другому берегу спешит поезд, к другому берегу, где иная начнется жизнь, на прежнюю непохожая.

За окнами Петербург навзничь опрокидывался, аспидное небо, полное снежистого мрака, висело над ним.

Бо́тая сапогами, стуча шашками драгунского образца, полиция вламывалась в квартиры, меблирашки, фабричные казармы, обшаривала подвалы и чердаки, чуланы, антресоли.

Переступая босыми ногами, обитатели ночлежных заведений мрачно глядели на полицейских, и те начинали ни с того ни с сего посовывать куда ни попало чугунными кулаками.

В студенческих углах шумели:

– Ландскнехты!

– Инквизиторы!

И еще что-то галдели, городовым непонятное.

А в захудалом домишке на Петербургской стороне полицейские разбудили шестерых студентов-технологов. Поднялись они лохматые и яростные, кто-то из них сказал нарочито ласковым голосом:

– Митенька, повесели душу, пока фараоны управятся.

Здоровенный парень, с русой, в кольцах шевелюрой, снял со стены балалайку, сел, как был в одних кальсонах, на подоконник, подвернул ногу, задумчиво почесал волосатую грудь и грянул «барыню». А пятеро других, взявшись за руки, понесли дикими голосами:

– Господа! Господа! – всполошился унтер. – Молчать! Арестую!

Митенька прижал струны, хор умолк.

– А за что? – удивился все тот же ласковый голос. – «Барыня» цензурой дозволена.

Унтер смешался, фыркнул:

– Приступайте!

Городовые стали рыться в книгах, ворошить тюфяки. А Митенька опять рванул струны, хор опять понес дикими голосами:

В маленькую гостиницу на Гончарной полиция явилась под утро. И господин помощник пристава, и городовые уже порядком утомились, и хотя помнили, что обыски в столице производятся не только по приказу градоначальника, но и по высочайшему повелению, наскоро, без тщания, заглядывали в номера.

В крайней угловой комнате двери отворил длинный, костлявый юноша.

– Паспорт? – сонно переспросил он. – Сделайте одолжение.

Паспорт был на имя Голубинова. Скользнув взглядом по смятой постели, по столу с недопитым чаем, городовые намеревались было уйти, но тут один из них увидел в ящике письменного столика газету и прочитал, шевеля губами: «Народ-ная во-ля». Крякнул:

– Придется начальство тревожить.

Явился курносый, щекастый добродушный офицер. Повертел в руках газету. Сказал укоризненно, отцовским тоном:

– Нехорошо-с, молодой чеаэк.

– Нехорошо, – согласился Голубинов. – Должен заметить, господин офицер, я действительно это читаю. Имею интерес. Понимаете? Интерес чисто теоретический к современной мысли. Однако не пропагандирую и не распространяю.

Щекастый подмигнул Голубинову, ври, дескать, ври, и покачал головой. Он, очевидно, хотел дать понять молодому человеку, что относительно «распространения» еще требуется проверить. Ну, а чтение-то само по себе, «теоретический интерес» сам по себе ничем особенным Голубинову не грозил: в те времена запрещенная литература подлежала изъятию, чтец попадал в списки «поднадзорных», и вся игра, «особенных последствий не проистекало».

– Вот-с, – сокрушенно вздохнул офицер, – сами, господа, вынуждаете. Ну зачем, зачем это? – Он потряс газетой. – Эх, молодо-зелено, ей-богу. То-то маменьке-папеньке карамель, а?

Городовые возобновили обыск. Вещей у Голубинова и было-то всего узелок с бельем да чемоданишко. Открыли чемоданишко. Ахнули:

– Ка-анцелярия!..

Голубинова привезли в градоначальство; чиновники секретной части занялись содержимым его чемоданчика. А заняться было чем: одних конвертов с подлинными документами насчитали семнадцать да еще столько же с копиями, а сверх того – образцы подписей нотариусов, старших должностных лиц полицейского ведомства, начальников военных учебных заведений, разного рода справки.

Но и это еще не все. В коробках из-под папирос лежали свинцовые и гуттаперчевые печати, оттискивать которые на сургуче или на бумаге всегда так приятно, ибо это придает обладателю казенной кругляшки много весу.

Голубинова привели к градоначальнику. Генерал, еще не старый, с жидкими светлыми волосами, зачесанными назад, и выпуклыми надбровными дугами, оглядел арестованного:

– Фамилия?

– Вы же знаете, – с ленцой ответил Голубинов.

Генерал шевельнул складками на лбу:

– А ежели по совести?

Арестованный молчал.

– Чего ты уставился? – рявкнул градоначальник, ударяя на «ты».

Голубинов скрестил руки, усмехнулся:

– В жизни не видел столь мерзкой рожи.

«Наглеца» следовало, конечно, отправить на Пантелеймоновскую, в Третье отделение. Но вот этого-то как раз и не хотелось градоначальнику: не лучше ли самим установить личность Голубинова да и опять утереть нос «голубым» зазнайкам, как совсем недавно арестом Квятковского с его планом Зимнего дворца.

Несколько дней спустя генерала обрадовали: фамилия – Мартыновский, Сергей Мартыновский, девятнадцати лет, бывший студент. Больше он ничего о себе, а равно и о своей «канцелярии» не сказал, несмотря на весьма убедительные доводы следователя.

– Изволите видеть, ваше превосходительство, – приятным тенорком говорил чиновник секретной части, показывая генералу копию паспорта на имя Квятковского, найденную в бумагах арестованного.

– Стало быть, и Мартыновский из этих?

– Точно так, ваше превосходительство. А вот-с другое. Изволите видеть – черновичок-с: метрическая выпись о бракосочетании дворянина Лысенко с дворянкой Рогатиной.

– Ну?

– Фальшивый документик, как есть фальшивый, ваше превосходительство. – Седенький чиновничек прижмурился, казалось, сейчас и замурлычет. – Я запросил адресный стол. Супруги имеют-с жительство в Саперном.

Они посмотрели друг на друга почти с умилением.

В Саперном печатали дополнительный тираж «Народной воли».

Газета итожила год минувший. А год был печально-примечательный даже для России, которой не в диво лихие годины. Чем не карал минувший семьдесят девятый! И недородом, и чумой, и детской смертностью от дифтерита, и огненным полымем, пожиравшим не только деревни, но и города. И еще тот год «обрадовал» россиян важными деяниями высших властей: было учреждено главное тюремное управление, кандальников решено было возить на Сахалин в трюмах коммерческих пароходов.