Он тащится по Арчвей-роуд, оскальзываясь и проезжаясь по льду, закрыв лицо шарфом, стараясь не дышать. Одежда его пропахла серой, во рту отвратительный привкус, откашливается он какой-то черной слизью. А в Южной Африке лето. Будь он там, вероятно, бежал бы сейчас миля за милей по пляжу в Страндфонтейне – по белому песку, под синим небом.

Ночью в его комнате прорывает трубу, вода заливает пол. Просыпается он окруженным слоем льда.

Все выглядит так, пишут газеты, словно опять начался лондонский блиц[27].

Они рассказывают об организуемых военнослужащими-женщинами кухнях, где кормят бездомных супом, о работающих ночи напролет ремонтных бригадах. Кризис, говорят газеты, выявил лучшие качества лондонцев, противостоящих напастям со спокойной силой и всегда имеющимся наготове саркастическим замечанием.

Что до него, он может одеваться, как лондонец, тащиться, как лондонец, на работу, но никакого саркастического замечания наготове у него не имеется. И пройди хоть вечность, своим его лондонцы не сочтут. Напротив, лондонцы мгновенно узнают в нем одного из иностранцев, надумавших по каким-то идиотским причинам поселиться там, где им не место.

Как долго придется прожить в Англии, прежде чем ему дозволят стать своим, настоящим англичанином? Довольно ли будет для этого британского паспорта или непривычно звучащая иностранная фамилия так и оставит его вечным чужаком? И что вообще это значит – «стать англичанином»? Англия – страна двух наций: ему придется выбирать между ними, выбирать между английским средним классом и английским рабочим классом. Да он вроде бы уже и выбрал. Он носит одежду среднего класса, читает газету среднего класса, подделывает речь среднего класса. Впрочем, одних только внешних признаков наподобие этих для получения входного билета не хватит, ни в коем случае. А как он выдается, входной билет в средний класс – полный, не просто временный пропуск, действительный лишь в определенные часы определенных дней года, – это, насколько он может судить, решено уже многие годы назад, многие поколения даже, и в соответствии с правилами, кои навек останутся для него непонятными.

Ну а рабочий класс – в развлечениях рабочих он не участвует, речь их понимает едва-едва и никогда ни малейших знаков приязни в них не замечал. У девушек, служащих в Ай-би-эм, имеются ухажеры из числа рабочих, и девушки эти, погруженные в помыслы о замужестве, детях и муниципальном жилье, на попытки завязать с ними отношения отзываются холодно. Он, может быть, и живет в Англии, но уж безусловно не по приглашению английского рабочего класса.

В Лондоне есть и другие южноафриканцы, тысячи, если верить официальным данным. Есть также канадцы, австралийцы, новозеландцы, даже американцы. Однако все они не иммигранты, они здесь не для того, чтобы осесть, обратиться в англичан. Они приехали поразвлечься, поучиться или подзаработать деньжат, а после проехаться по Европе. Пре-сытясь Старым Светом, они вернутся домой и заживут настоящей своей жизнью.

Хватает в Лондоне и европейцев, не только тех, кто осваивает английский язык, но и беженцев из Восточного блока, а еще раньше – из нацистской Германии. Вот только их положение отлично от его. Он не беженец или, вернее, его притязания на статус беженца в Министерстве внутренних дел никакого впечатления не произведут. Кто вас угнетал, осведомится Министерство? От чего вы бежали? От скуки, ответит он. От мещанства. От нравственной атрофии. От стыда. Ну и куда его такие заявления приведут?

А существует еще Паддингтон. В шесть вечера, проходя под призрачными натриевыми фонарями по Мейда-вейл или Килбурн-хай-роуд, он видит толпы бредущих к своим жилищам, укутавшихся от холода уроженцев Вест-Индии. Плечи их понуры, руки глубоко засунуты в карманы, кожа отливает пыльной серостью. Что влечет их с Ямайки и Тринидада в этот бездушный город, где сами мостовые сочатся холодом, где эти люди проводят дни за нудной работой, а вечерами теснятся у газовых плит в снимаемых ими комнатах с шелушащимися стенами и продавленной мебелью? Уж разумеется, они приплыли сюда не для того, чтобы снискать славу поэтов.

Сослуживцы его слишком воспитанны, чтобы высказывать свои взгляды на приезжих иностранцев. Тем не менее по некоторым оттенкам их молчания он понимает, что стране их не нужен, не нужен совершенно. Относительно выходцев из Вест-Индии они тоже помалкивают, но он же видит знамения. НИГГЕРЫ, УБИРАЙТЕСЬ ДОМОЙ! – гласят надписи, намалеванные краской на стенах. НЕ ДЛЯ ЦВЕТНЫХ – гласят извещения в окнах меблированных комнат. Месяц за месяцем правительство ужесточает иммиграционные законы. Вестиндцев томят в ливерпульском порту, пока те окончательно не падают духом, а после отправляют назад, туда, откуда приехали. Если он и не чувствует себя таким же откровенно нежеланным, как они, то лишь благодаря защитной окраске: костюму от «Братьев Мосс» да светлой коже.

«Предпринимая в течение длительного времени попытки осмыслить мое положение, я пришел к выводу...». «После тщательного самокритического анализа я пришел к заключению…»

В Ай-би-эм он прослужил больше года: зиму, весну, осень, лето, еще одну зиму; теперь начиналась весна новая. Даже в Бюро на Ньюмен-стрит, в коробчатом здании с намертво запечатанными окнами, он ощущает некие вкрадчивые изменения в воздухе. Все, дальше так продолжаться не может. Не может он больше приносить свою жизнь в жертву принципу гласящему, что человеку полагается в муках зарабатывать хлеб свой, принципу, которого он, по всему судя, до сих пор строго придерживался, хотя где он этот принцип выкопал, ему решительно невдомек. Не может он вечно доказывать оставшейся в Кейптауне матери, что устроил свою жизнь на прочной основе и потому ей больше нечего о нем беспокоиться. Как правило, он в своей душе не копается, просто не хочет. Слишком доскональное самопознание приводит, так он считает, к угасанию творческого начала. Однако в данном случае он не вправе позволять себе и дальше безвольно блуждать в привычном мареве нерешительности. Он должен уйти из Ай-би-эм. Должен вырваться отсюда, каких бы унижений это ему ни стоило.

За последний год почерк у него становился помимо его воли все мельче, мельче и наконец обратился в подобие тайнописи. Сейчас, сидя за рабочим столом и составляя заявление об уходе, он прилагает сознательные усилия к тому, чтобы выводить буквы покрупнее и пожирнее, чтобы от них веяло уверенностью в себе.

«После длительных размышлений, – пишет он наконец, – я пришел к заключению, что мое будущее лежит вне Ай-би-эм. Поэтому, исходя из условий моего контракта, хочу заблаговременно известить вас о том, что через месяц оставлю работу».

Он подписывает заявление, помещает его в конверт, адресованный д-ру Б. Л. Макайверу, начальнику отдела программирования, аккуратно опускает конверт в проволочную корзинку с биркой ВНУТРЕННЕЕ. В офисе никто в его сторону не смотрит. Он возвращается на свое место.

У него еще есть время передумать – до трех, до следующей выемки почты, – время вытащить письмо из корзинки и порвать. А вот когда оно дойдет до адресата, жребий будет брошен окончательно. К завтрашнему дню по зданию распространится новость: один из подчиненных Макайвера, программист с третьего этажа, южноафриканец, надумал уволиться. И никто больше не решится заговорить с ним прилюдно. Он окажется в полной пустоте. Так уж принято в Ай-би-эм. Никаких сантиментов. На него ляжет клеймо отщепенца, неудачника, парии.

В три часа появляется собирающая почту женщина. Он склоняется над бумагами, сердце у него ухает.

Еще через полчаса его вызывают в кабинет Макайвера. Макайвер пребывает в состоянии холодного бешенства.

– Что это значит? – спрашивает он, указывая на письмо, лежащее развернутым на столе.

– Я решил уйти.

– Почему?

Он догадывался, что Макайверу это сильно не понравится. Именно Макайвер беседовал с ним в самом начале, счел его пригодным и подписал заявление о приеме в Ай-би-эм, именно Макайвер принял на веру его слова о том, что он обыкновенный приезжий из колоний, надумавший сделать карьеру в компьютерной области. У Макайвера тоже есть начальство, и оно потребует, чтобы тот объяснил свою ошибку.