Помявшись немного, он уходит.

На улице идущий навстречу мужчина в темном костюме вроде бы узнает его, вроде бы проявляет желание остановиться, заговорить. Да, это один из старших программистов Ай-би-эм, человек, с которым он дела особо и не имел, но всегда испытывал к нему расположение. Он кивает, неуверенно и смущенно, и спешит пройти мимо.

«Ну, так что вы теперь поделываете – живете в свое удовольствие?» – мог бы спросить его, радушно улыбаясь, этот мужчина. И что бы он ответил? Что не вечно же работать, что жизнь коротка, что следует наслаждаться ею, пока еще можно? Какое посмешище, какой скандал! Тяжкая, жалкая жизнь, которую вели его предки, потея в темных одеждах посреди зноя и пыли Кару, разрешилась вот этим: молодым человеком, лениво прогуливающимся по чужому городу, проедающим свои сбережения, охотящимся за шлюхами, притворяющимся художником! Как может он предавать своих предков с такой бездумностью и при этом надеяться, что мстительные призраки их не настигнут его? Бездумность, жажда удовольствий – вот чего не было в натуре тех мужчин и женщин, как нет и в его. Он их дитя, от рождения своего обреченное на страдания. Да и откуда еще, как не из страдания, может возникнуть поэзия? Ибо поэзия подобна крови, выдавленной из камня.

Южная Африка сидит в нем, как рана. Сколько еще времени пройдет, прежде чем рана перестанет кровоточить? Как долго придется стискивать зубы и терпеть, прежде чем он сможет сказать: «Когда-то, давным-давно, я жил в Южной Африке, а теперь живу в Англии».

Порою на краткий миг ему удается увидеть себя со стороны: что-то бормочущего, неспокойного мальчика-мужчину, такого тусклого и заурядного, что никто на него во второй раз и взглянуть-то не захочет. Эти проблески ясности расстраивают его – он не пытается задержать их, продлить, напротив, пытается задвинуть в темноту, забыть. Ну а все-таки, видимое им в эти мгновения – лишь внешняя его оболочка или он и вправду таков? Что, если Оскар Уайльд прав и судить надлежит только по внешности? Можно ли быть тусклым и заурядным не только внешне, но и в сокровеннейшей своей глубине и при этом оставаться художником? Может ли тот же Т. С. Элиот оказаться человеком в глуби своей тусклым, могут ли слова Элиота о том, что личность художника с творениями его нимало не связана, быть всего лишь уловкой, попыткой скрыть собственную тусклость?

Все может быть, хоть он в это и не верит. Когда доходит до выбора между верой в Уайльда и верой в Элиота, он неизменно отдает предпочтение Элиоту. Пусть Элиот желает выглядеть тусклым, носить строгий костюм, работать в банке и называть себя Дж. Альфредом Пруфроком – это наверняка маскировка, лукавство, без которого художнику в современном мире не обойтись.

Временами, устав от блужданий по улицам, он забредает в Хампстед-Хит. Воздух там мягок и тёпл, дорожки заполнены молодыми мамашами, толкающими перед собою коляски или беседующими, пока дети их резвятся и скачут вокруг. Какой покой, какое довольство! Когда-то его раздражали стихи о распускающихся цветах и струеньи зефира. Ныне, попав туда, где стихи эти были сочинены, он начинает понимать, какую великую радость способно доставлять возвращение солнца.

Как-то в воскресенье, после полудня, он, уставший, сворачивает из куртки подушку, укладывает ее на дерн и погружается в сон, не то в полусон, при котором способность воспринимать окружающее не покидает его, но медлит, словно замешкавшись, на самом краю сознания. Состояние, которого он прежде не знал: кажется, самой кровью своей ощущает он медленное вращение Земли. Далекие крики детей, пение птиц, жужжание насекомых сливаются в победную песнь радости. Сердце его переполняется. «Наконец-то!» – думает он. Наконец– то наступил – миг исступленного единения со всем Сущим! Боясь, что миг этот минет, он пытается придержать трескотню мыслей, стать просто проводником великой вселенской силы, у которой нет названия.

Это событие, сигнал, длится, если считать по часам, не дольше нескольких секунд. Но когда он встает и отряхивает куртку, то чувствует себя освеженным, обновившимся. Он прибыл в великий, темный город, чтобы пройти испытание и преобразиться, и вот здесь, на этом клочке травы, под мягким весенним солнцем, ему, к удивлению его, дано было услышать слово о том, что да, он и вправду движется вперед. Если он и не преобразился полностью, то хотя бы благословен был намеком на то, что принадлежит к этой планете.

Надо придумать, как экономить деньги. Больше всего их уходит на жилье. Он помещает в местной хампстедской газете объявление: «Присмотр за домом, ответственный, работающий мужчина, на долгий или краткий срок». Двум позвонившим ему людям он называет в качестве места своей работы Ай-би-эм, надеясь, что проверять его они не станут. Старается создавать впечатление строгой корректности. Удается ему это настолько хорошо, что вскоре его подряжают на весь июнь – присматривать за квартирой в Свисс-коттедж.

Увы, квартира не поступает в полное его распоряжение. Квартира принадлежит разведенной женщине, матери маленькой девочки. Женщина уезжает в Грецию, на время ее отсутствия ему предстоит опекать девочку и ее няню. Обязанности просты: принимать почту, оплачивать счета и вообще быть под рукой на случай непредвиденных обстоятельств. Он получает комнату и право пользоваться кухней.

Существует также и бывший муж. Бывший муж будет появляться по воскресеньям и вывозить дочь на прогулки. По словам его нанимательницы, или клиентки, муж «несколько вспыльчив», однако не следует позволять ему « выносить что бы то ни было из дома». А что может захотеть унести муж? – интересуется он. Он может, к примеру, задержать у себя девочку на ночь, отвечают ему. Пошарить по квартире. Забрать какие-то вещи. В любом случае, чего бы муж ни наплел – многозначительный взгляд, – выносить ничего не давать.

Теперь до него доходит, зачем он понадобился. Няня, она родом из Малави, что не так уж и далеко от Южной Африки, более чем способна прибираться в квартире, ходить по магазинам, кормить девочку, отводить ее в детский сад и забирать оттуда. Может быть, даже оплачивать счета. На что она не способна, так это противиться мужчине, который был до недавнего времени ее нанимателем и которого она до сих пор именует «хозяином». По сути дела, он получил работу охранника, оберегающего квартиру и все, что в ней есть, от человека, совсем недавно здесь жившего.

Первого июня он ловит такси и перебирается вместе со своим сундуком и чемоданом с убогой Арчвей-роуд в сдержанно элегантный Хампстед.

Квартира велика и просторна, в окна ее вливается солнечный свет, полы устланы мягкими белыми коврами, в книжных шкафах стоят многообещающего вида тома. Она нисколько не похожа на все виденное им до сих пор в Лондоне. Он с трудом верит своей удаче.

Пока он распаковывается, девочка, новая его подопечная, стоит у порога комнаты, наблюдая за каждым его движением. Присматривать за ребенком ему никогда еще не приходилось. Связывают ли его с детьми, поскольку и сам он человек в определенном смысле юный, какие-либо естественные узы? Медленно, мягко, стараясь улыбаться сколь возможно успокоительнее, он закрывает перед девочкой дверь. Через миг девочка толчком распахивает дверь и продолжает его изучать. «Это мой дом, – словно говорит она. – Что ты делаешь в моем доме?»

Имя девочки – Фиона. Ей пять лет. В тот же день, чуть позже, он предпринимает попытку подружиться с ней. Девочка играет в гостиной, он опускается на колени, гладит кота, огромного, медлительного, кастрированного. Кот терпеливо сносит поглаживания, как, судя по всему, сносит любые знаки внимания.

– Киска не хочет молока? – спрашивает он. – Может быть, дадим киске немного молока?

Девочка даже бровью не ведет, как будто и не слышит его.

Он идет к холодильнику, наливает в кошачью миску молока, приносит ее в гостиную, ставит перед котом. Кот обнюхивает холодное молоко, однако пить отказывается.