Яков-то наш — не человек был, а гора. Такой медведь, и в дверь-то по-людски не входил, — боком протискивался. Пучило его, словно на дрожжах.

Был у него на фабрике Аким — красковар. Знаменитый человек.

И душой был хорош: не сварлив, не злобен.

Больше всего любил Аким краски. Сил своих не жалел, всё выдумывал, как бы расцветку на ситцы покрасивей да попрочней положить. И что ни задумает — сделает, все у него выходит.

Первое время хозяин на него не обижался. Да только скоро колесо в ухаб попало.

Заявился на фабрику немчишка один, объявил себя великим мастером по красочному делу. Перво на перво бумаги разные подает, а там значится, что у московских хозяев ситцы красил и благодарность заслужил. Ну, Яков-то и польстился на немчишку, взял его главным колористом, оклад большой положил. Пришлось Акиму под началом у немца служить.

Весной Яков отправился с товарами в Нижний на ярмонку.

Возвращается, кличет немца, а того и след простыл. Конторские знать не знают, куда сгинул хваленый колорист. А он сбежал: видит, что дело-то не ладится, да и был таков.

Яков — словно жгучая крапива. По фабрике ходит, кричит, никому путем слова не скажет. Конторских так шугнул, что те деревянными стали, носы уткнули в свои книги, скрипят перьями и не дышат. А у Яшки смелости от того прибывает: нравится ему, что боятся хозяина.

— Чортовы пальцы! — кричит он, фабрику развалили пока я базарил, все приходы-расходы мои запутали. Я грамоте не горазд, а вижу, что все вы жулики, все норовите как бы хозяина по миру пустить.

И пошел, поехал, только слушай.

Отделал конторских и по фабрике как угорелый заметался. Всех чортовыми пальцами крестит. Ткачих пропёк, за мытильщиков принялся, таскальщикам и тем досталось.

Добрался Яшка и до красковаров. Вбежал в красковарку. Спрашивает:

— Где немец?

Красковары из-за чанов выглядывают, в усы улыбаются.

— Где немец, чортовы пальцы, не слышите, что ли?

На Акима наступает. Аким тихонько-легонько поясняет:

— Вы его рядили, нас не спросили… Вот и выходит, что мы за него не в ответе. Теплое место искать отправился…

Хозяин сокрушается:

— Ах, чортов палец! Счастье его, что сбежал. Я б с него шкуру спустил да сапоги из нее сшил. А коль немца нет, так из твоей сошью.

Это он Акиму-то.

Ну, Аким таких слов не очень испугался. Любопытствует:

— Какие же вы сапожки шить из моей кожи желаете? Смазные али хромовые? Ежели смазные, то не погодится: тонка кожа, а ежели хромовые, — тоже не подойдет: вся в рубцах, заплатки сажать придется. Где я рубцы нажил — вы сами знаете.

Хозяин в азарт:

— Заткни рот, чортов палец!

И спять:

— Разбойники! Разор сущий. Такой-то расцветкой большие тысячи у меня из кармана вынули. Линючки накрасили. Другим цену дают, а немецкую эту дрянь и за полцены не берут. Бабы плюнут на ладонь, помочат ситчишко, а ладонь как радуга.

— Зато на заморский манер выкрашен! — подкузьмил хозяина Аким.

— Ты, чортов палец, помолчи! — зыкнул хозяин. Не смейсь, я для тебя кто-нибудь, я не валеный сапог! И на тебе вина есть: пошто мой товар испортил, в убыток хозяина ввел? Отвечай?

Краскотер-то на чистоту:

— Не моя рука повинна в цвете, не моя голова в ответе. Немец красил, не я…

— А у тебя глаза были?

— Были.

— И голова есть?

— Коли шапку ношу, значит есть.

— Так о чем думал, на немца глядючи?

Красковар сел на кадку да все и припомнил по порядку, как было с того часу, когда немец в первый раз заявился.

— Большой, — говорит, — нужды не было немца-мастера брать, а что вы, хозяин, сказали? — «Аким, чортов палец, в заморских красках не разбирается, а немец за свои рецепты похвалу заслужил». Немец вам рецепт сует, а я наперед знаю — ничего из этого не получится. Вы, хозяин, мне на то: «Мало смыслишь… Гляди на сделанное». Я и глядел, как велено. Ну, вот, играли весело, собирайте бабки.

Как услышал хозяин эти слова — ровно кто краской плеснул ему в лицо, красней вареного рака стал. Решил он на Акиме обиду выместить. Пригрозил ему:

— Что на ярмарке недополучил я, в конторе наверстаю. Все с вас взыщу, чортовы пальцы.

И как сказал, так и сделал. К вечеру один набойщик заглянул зачем-то в контору. Прибежал, докладывает:

— Ну, наш чортов палец белены объелся. С ткачих по пятиалтынному скинул, с набойщиков по четвертаку, с красковаров по целковому, а с Акима — трешницу.

Аким только в затылке почесал.

— За немца, ребята, отдуваемся, за его рецепты похвальные.

Рабочие меж собой пошептались, да на том дело и кончилось. Выше хозяина не встанешь. Такие времена были. А чтобы сообща пойти к хозяину да свое потребовать, забастовку иль собрание устроить, — до этого фабричные еще не дошли, вожаков хороших не было.

Смена кончилась. Опустела фабрика. Фонари погасли, пыль улеглась. Только мыши да крысы по ткацкой бегают. Красковары тоже ушли. Один Аким замешкался. Составлял он снадобье для новой краски. Мудрил, мудрил, да только на этот раз что-то у него не получалось: расстроен, верно, был.

Сидит Аким над котелком, специи засыпает, помешивает.

Вдруг хозяин является. А сам не глядит на Акима, совестно: знает, — ни за что обидел красковара.

— Чего, — говорит, — ты торчишь здесь?

Красковар в ответ:

— Для тебя радею.

— Мало прибытку от твоего раденья.

И велел Акиму домой собираться.

Домой так домой. Аким огонь погасил, руки вытер и дверь на закладку.

Аким в калитку, а хозяин в отбельную отправился. Места себе не находит. Вот что значит на ярмарке-то прогореть. Ходит Яков и себя ругает, как это он маху дал, немца в свое время не разгадал. Краски с ума его сводили.

Побродил он по фабрике и опять в красковарку: захотелось своими глазами посмотреть, как теперь краски разведены в чанах, не по прежнему ли немецкому способу. А то, чего доброго, и еще напортят.

В цехах сумеречно, на всю фабрику фонаря три светятся, да и те от пыли и копоти черными стали. Подходит Яков к красильной, а закладка с пробоя снята. Да. И никак хозяин в толк не возьмет, наложил он накладку уходя или не наложил. Запамятовал…

Открыл дверь, перешагнул через порог, и почудилось ему, что кто-то шастит, только не на полу, а вроде как бы под потолком али на чан карабкается. Потом как бухнется в чан, так, что брызги, еко про еко, в глаза хозяину полетели. Должно быть фабричный кот за мышами охотился да и попал в чан. А чан-то как раз с черной краской был.

Встал хозяин на приступку, чиркнул спичку и обмер. Лезет из чана кошка не кошка, а голова с черными волосищами, черными пальцами за край чана цепляется, пыхтит, краской брыжжет, отплевывается. У хозяина и спички на пол посыпались. Стоит он ни жив, ни мертв, в толк не возьмет, что за притча. Никогда, эдакого с ним не случалось. Ноги тяжелей чугунных сделались, будто к полу сразу приросли.

А чортовщина-то из чана выпрыгнула, отдувается, ну будто человек.

Яков креститься начал. Не приведение ли, думает. Может померещилось. Ан нет: стоит перед ним ну настоящий чорт, весь черный, и в руке держит метлу, ту, которой красковары паутину обметали.

Тряхнул чорт волосищами и задул спичку, что хозяин держал. В потемках Яков совсем не разберется, кто перед ним. Стал потихоньку к двери пятиться. Ткнулся в стену, за дверь ее принял, — не отворяется. Ну, думает, пропал: сколько ни кричи, все равно никто не услышит. Только и осмелился Яков спросить:

— Кто ты такой?

Чудище-то и отвечает:

— Я самый что ни на есть настоящий чорт, в нашем роде старший, и проживаю вот в этом чане на дне, под дубовой доской… Не вздумай, Яков Петрович, выкуривать меня отсюда. В одночасье всей фабрики лишишься. Камня на камне не оставлю. Ни креста, ни ладана я не боюсь.

С Якова пот катится, поджилки у него трясутся, он и рад бы удрать, да с перепугу шагу сделать не может. Стал шопотком богородицу читать.

А чорт хохочет:

— Ты, — говорит, — читай не читай, меня молитвой не смиришь.