Я должен был сознаться, что не придал значения подобной детали.

— Интересно. — продолжал Сергей, — почему птицы без голубеграмм и без пенальчиков? Ведь по виду это почтовые голуби…

Действительно, мы осмотрели первых двух птиц в тот же день, когда они появились, но голубеграмм при них не нашли.

Я взглянул на птиц, расклевывавших корку, которую кинул им Еременко, и отыскал взглядом голубя, прилетевшего последним.

— Ага! — закричал я. — Смотрите!

На левой ноге у голубя что-то тускло поблескивало.

Мы принялись ловить крылатого почтальона.

Это не потребовало большого труда: общительная птица легко дала взять себя в руки.

Но то, что издали казалось похожим на пенальчик для голубеграмм, было алюминиевым кольцом, надетым на левую ножку птицы.

На кольце виднелась надпись, такая мелкая, что мне пришлось достать из кармана лупу, чтобы прочесть ее.

«Таежный № 3» было отштамповано на кольце.

Что это такое?

Мы достали карту, и Сергей немедленно углубился в ее изучение.

— Нашел, — объявил он, держа палец у самой кромки карты. — Совхоз «Таежный». Звероводческое хозяйство. Имеется голубиная станция… Километров… Одну минутку …Километров двести — двести двадцать от нас.

— Далековато! — заметил я.

— Голуби летают и дальше, — возразил Сергей. — Не это удивительно. Но голуби летят всегда по направлению к своей голубятне. А этот… наоборот, покинул совхозную станцию и примчался к нам. Какой ветер занес его сюда?

Сергей взял голубя пальцами за голову и посмотрел птице в глаза.

Та, разумеется, ничего не ответила.

По тем взглядам, которые Сергей время от времени кидал на нашу «голубятню», я видел, что голуби продолжают занимать его. Вероятно, он создавал какую-то теорию по поводу их появления.

С меня хватало своих забот: запасы продовольствия у нас подходили к концу. Конечно, мы могли бы раздобыть себе пропитание охотой, но терять на это день, а то и два в самую горячую пору поисков не хотелось. Может быть, завтра или послезавтра нам подбросят продукты по воздуху.

Я приказал сократить рационы и, скрепя сердце, вынужден был снять голубей с довольствия! дело в том, что они питались хлебом, которого у нас и так оставались крохи.

Птицы перешли на подножный корм. Часами они пропадали где-то в тайге, но затем исправно возвращались в лагерь. Определенно, мы им нравились.

Так прошло дня два.

Связи с Листвянском по-прежнему не было. В приемнике раздавался только треск разных оттенков, сколько Саша ни крутил рукоятки.

— Долго это будет продолжаться? — спросил я.

— Не знаю, что и подумать! — Еременко пожал плечами; он был близок к отчаянию. — Обычно магнитные бури продолжаются не более двух-трех суток. Может быть, две бури разразились сразу одна за другой…

Сергей, человек очень начитанный, вспомнил, что во время работы отважных советских полярников на дрейфующей льдине в районе Северного полюса были довольно длительные перерывы в радиосвязи из-за атмосферных явлений.

— Мы, конечно, не на полюсе, — добавил он, — но магнитные явления в этом районе еще мало изучены. Вы подумайте только, — воскликнул он, — какая же огромная наша страна, если на ее территории сохранились целые районы, ждущие еще исследователей!

— Ее прежде плохо изучали, — заметил я. — В наше время сотни экспедиций исследуют страну, и одна из таких экспедиций — мы с вами. Но… не кажется ли вам, что мы плохо выполняем свои обязанности?

Я не предполагал, что мои слова произведут такое действие на Еременко. И же потом я понял, как сильно этот упорный и настойчивый парень страдал от мысли, что нормальная работа экспедиции нарушалась из-за отсутствия связи, в чем он обвинял только себя.

— Сегодня, — сказал Еременко и даже побледнел, — Связь будет. — Он упрямо потряс головой и добавил: — Умру, но добьюсь.

Мне стало жаль этого горячего парня. Все мы, три молодых участника экспедиции, проходили здесь, в тайге, суровую практическую школу, и давалась она нам не так просто.

— Знаешь что, — сказал я, кладя руку на его плечо: — отложи-ка на день заботы о связи. Кончится же когда-нибудь эта магнитная буря! Завтра или послезавтра ты добьешься Листвянска. А сегодня… — я немного замялся и продолжал, стараясь принять непринужденный тон: — Возьми ружье и постреляй дичи. Понимаешь, — убеждал я его, думая, что ему полезно будет отвлечься от источника своих огорчений, — продукты на исходе, а мы с Сергеем не имеем, так сказать, права отвлекаться от нашей прямой задачи…

Я хотел сделать как лучше, но ничего хуже я не мог бы придумать.

Саша посмотрел на меня взглядом, который я ее в состоянии описать.

— Отстраняешь? — прошептал он вздрагивающими губами.

Он едва не задохнулся от гнева и огорчения.

Я счел благоразумным не настаивать на своем предложении.

— Надо бы повнимательнее с Еременко, — сказал Сергей, когда мы шли на поиски руды. — Парень с характером… Ему тяжело. А здесь, в тайге, нетрудно и равновесие потерять!

— Пусть только попробует. Если от всех неудач приходить в отчаяние…

— Но ты сегодня наступил ему, надо прямо сказать, на самое больное место. Представляю, что у него сейчас в душе делается.

Я промолчал. У меня самого в душе делалось такое, о чем я, как начальник экспедиции, не считал себя вправе рассказывать.

В этот день мы трудились с особым ожесточением. Все было безрезультатно.

В самом мрачном настроении мы возвращались в лагерь.

Когда мы вышли к ручью, который протекал мимо нашего становища, в той стороне, где был лагерь, раздались громкие выстрелы.

— Ну, кажется, Саша добывает продукты на обед, — сказал Сергей с облегчением.

Действительно, выстрелы были из охотничьего ружья — из двустволки. Они последовали быстро один за другим.

Но вслед за тем послышался такой нечеловеческий крик (я с трудом узнал голос Саши), что у меня возникло только одно предположение: стрелявший, очевидно, всадил оба заряда в самого себя.

Мы побежали на крик. Выскочив из кустов на поляну, где был разбит наш лагерь, мы увидели сцену, которая запомнится мне, вероятно, на всю жизнь.

Около смятой и поваленной набок палатки с вырванными кольями стоял, прислонившись к уцелевшму столбу, Саша Еременко и дико кричал на медведя, который, сидя в трех шагах от него, мотал головой и неуклюже, но яростно скреб воздух передними лапами. По морде медведя текла кровь. Два заряда дроби, выпущенные Еременко, угодили мишке в морду и, по-видимому, ослепили его.

Выхватив револьверы и продолжая бежать, мы открыли по медведю беспорядочный огонь. При звуках новых выстрелов медведь сильнее замотал головой, обхватил ее передними лапами, словно у него болели зубы, затем встал на четвереньки и, ворча, но без особой поспешности, пустился наутек. Мы стреляли до тех пор, пока наши револьверы не стали вместо выстрелов издавать пустые щелчки.

Бурая спина медведя уже скрылась в зарослях орешника, а Саша все продолжал кричать. Только теперь мы поняли, отчего он кричит.

Саша разводил костер, чтобы приготовить нам обед из последней оставшейся банки консервов, когда внезапно услышал шорох и треск разрываемой парусины. Это медведь, привлеченный запахом меда — накануне мы нашли его в лесу, — совершил нападение на нашу палатку.

Не успел Еременко сообразить, что нужно делать, как послышался грохот, от которого у Саши кровь оледенела в жилах. Медведь, возившийся в палатке, опрокинул рацию, стоявшую на самодельных козлах.

Не помня себя, Саша с консервным ножом в руках бросился в палатку. К счастью, ему подвернулось ружье, которое висело при входе в палатку. Он схватил двустволку и, не целясь, а попросту приставив стволы почти к самой морде медведя, нажал один за другим курки.

Ошеломленный зверь зарычал, затем яростно кинулся на столб, поддерживавший палатку, свалил его, и наткнулся на рацию, ударил ее лапой так, что тяжелый металлический ящик перевернулся несколько раз, и, наконец, вырвался из палатки, сокрушая все на своем пути.