— Филипп, пожалуйста, не вините себя за мою слабость. Я обещала сопровождать вас и не изменю своему слову. Только дайте мне время собраться.

— Надеюсь, ваш английский… скажем, обожатель… обратит свои чувства на более подходящую ему Даму, — сказал Филипп.

— Надеюсь.

Она не осмелилась показать ему, какую боль ей причиняет одна мысль о Рейнере, нашедшем Утаение в объятиях другой женщины. Ей было известно, что Филипп разговаривал с Фулком прежде, чем прошел к себе, и она отдала бы все на свете, чтобы узнать, что сказал французский рыцарь Филиппу. И вообще, что он слышал и видел? Не преследует ли он сам какой выгоды?

Нет, разве не для того, чтобы избавиться от этих мыслей, хотела она укрыться в монастыре? И она заставила себя переключить внимание на монотонное чтение из «Жития Святого Бенедикта». Дело было во время вечерней трапезы.

Эрменгарде она запретила сопровождать себя, несмотря на все ее уговоры.

— Овечка моя, кто же присмотрит за вами? Кто проследит, чтобы вы хорошенько одевались и ели? Чтобы вы, не дай Бог, не упали? — причитала она.

— Эрменгарда, я как раз хочу отринуть от себя все земное, — стояла на своем Алуетт. — Я оденусь так же, как сестры, а даже слепая может справиться со столь простым одеянием. Есть я тоже буду вместе со всеми, так что не надо будет резать для меня мясо. Я должна собраться с мыслями и помолчать, а с тобой это невозможно, — ласково уговаривала она старуху, стараясь не обидеть ее, но понимая, что болтовня Эрменгарды постоянно будет возвращать ее ко всему тому, что ей хотелось оставить за стенами монастыря.

К ней приставили сестру Инноценцию, послушницу из Ломбардии, и, когда закончился ужин, они вместе пошли под арабскими арками монастыря по направлению к кельям.

Изо дня в день повторяющаяся жизнь в монастыре лишь немного заглушила боль в душе Алуетт. Она старалась делать все, что делали сестры. Вставала рано, шла в прохладную темную церковь, потом возвращалась в свою пустую келью, где лежал на полу соломенный тюфяк и висело на стене распятие, и мылась холодной водой, принесенной Инноценцией. Съедала простой завтрак из хлеба и вина и опять шла на службу, после которой монахини принимались за работу: готовили, мыли, скребли, пололи, окучивали, кормили скотину. Из — за своей слепоты Алуетт мало к чему была годна, к тому же монахини целый день хранили молчание. В это время Алуетт обычно сидела у себя в келье, играла на лютне и сочиняла новые песни. Она оставила при себе инструмент под предлогом того, что это пока лишь временное уединение. Иногда она бродила по монастырю, нюхала розы, которые еще цвели пышным цветом, так как стояла теплая ранняя осень. А дорогу она быстро научилась находить сама без посторонней помощи, будь то в церковь, в трапезную или на конюшню.

Оставаясь наедине с собой, девушка волей-неволей возвращалась мыслями к Рейнеру, пыталась представить, что он делает, скучает ли по ней, особенно когда до нее доносились мужские голоса из соседнего монастыря. Там братия пела, разговаривала, смеялась и не помышляла о строгом соблюдении обетов, подобно сестрам.

За вечерней трапезой монахини читали жития святых. А потом любили подышать вечерней прохладой в саду, и тут уж они давали волю языкам, словно вознаграждали себя за долгое молчание. Инноценция взялась учить Алуетт итальянскому, но все равно многое из огненного южного говора оставалось для нее непонятным.

Монахини играли в мяч, забавлялись с двумя жирными монастырскими кошками и просили Алуетт спеть под лютню.

Алуетт с удовольствием соглашалась, только выбирала обычно псалмы или невинные песни о простых радостях, хотя юные послушницы требовали от нее песен о любви, которыми она ублажала слух придворных.

После вечерни, когда солнце пряталось за горы, все расходились по своим кельям. Уставшие от дневных трудов монахини мгновенно засыпали, и вскоре слышно было лишь уютное похрапывание.

Не засыпала лишь Алуетт. Мучимая воспоминаниями о горячих губах Рейнера, о его руках, ласкавших ее груди, о его крепком теле, она редко ложилась раньше полуночи, когда сестры уже поднимались на заутреню.

Потом начинался новый день, как две капли воды похожий на предыдущий.

Предприняв несколько неудачных попыток встретиться с Алуетт возле дворца, Рейнер послал к ней своего оруженосца, чтобы она назначила время и место встречи. Он понимал, что если король Филипп подозрительно посматривал на него до дуэли, то уж после Фулк наверняка так расписал его французскому королю, что тот запретил сестре видеться с ним.

Томас не нашел ни Алуетт, ни кого-нибудь, кто знал бы, где она может быть.

— А ее служанка? Старуха… как ее?.. Эрменгарда? Ты говорил с ней? — с пристрастием допрашивал Рейнер своего светловолосого саксонца.

— Да, милорд. Она говорит, что леди уехала. И не говорит куда.

— Черт бы ее побрал! — взорвался Рейнер, ударяя кулаком в ладонь другой руки. — Куда она могла уехать, не взяв с собой служанки?

Неужели Филипп отправил ее обратно во Францию? Вряд ли. Тогда Эрменгарда тоже уехала бы. Но где она? Почему ничего ему не написала? Она ведь сказала, что любит его!

Едва выдавалась свободная минута, Рейнер отправлялся в горы, окружавшие Мессину, хотя до него тоже доходили рассказы об ужасах, творимых с одинокими англичанами кровожадными «грифонами» и ломбардцами, уже не раз обновившими Ричардову виселицу. Но сам он видел лишь хижины крестьян, растивших оливы и виноград, может, потому, что его меч держал на расстоянии всех, кто хотел бы устроить засаду на ненавистного паписта.

В конце концов совершенно отчаявшись, он взял у Гийома де Барра плащ с красным крестом и поехал в Мессину. Город был закрыт для англичан, хотя французы свободно разгуливали по нему и мирно переговаривались с жителями. В сопровождении Зевса он кружил по улицам, почти как в Везлэ, и спрашивал, с трудом подбирая итальянские слова, о красивой слепой француженке, которая поет, словно жаворонок. Смуглокожие, тон — колицые сицилийцы улыбались в ответ, охотно брали деньги, но ничего не могли сказать ему об Алуетт.

— Вам не надо здесь быть, Рейнер Уинслейд, — услышал он голос за спиной, когда говорил с одетым в черное падре на площади перед церковью святой Марии.

Он обернулся, схватившись за меч, но перед ним стоял Анри де Шеневи, а не Фулк де Лангр. Рейнер оставил священника, который тоже ничего не знал, и спросил:

— Почему? Потому что я хвостатый англичанин ? — Он криво усмехнулся, повторяя прозвище, данное англичанам сицилийцами. — У меня красный крест, и они думают, будто я француз.

— Вас могут узнать по собаке, — серьезно ответил Анри. — Слишком много «грифонов» знают, что у любимца Ричарда есть большой пес. Фулк де Лангр все жаждет вашей крови.

— А вы? Вы верите, что я обесчестил вашу сестру? — спросил Рейнер, не отрывая от него вопрошающих карих глаз. Высокий краснолицый француз смущенно потупился.

— Не знаю.

— Послушайте, Анри, я люблю Алуетт. Я ее люблю. Где она?

Анри было очень трудно противостоять руке Рейнера, легшей ему на плечо, даже труднее, чем выдержать его взгляд. Он бы с радостью сказал ему: где найти Алуетт, но Филипп после того, как они проводили Алуетт в ее комнату, пригрозил ему:

— Скажете кому-нибудь хоть слово, и я выдам ее за Фулка де Лангра.

Яркое солнце слепило глаза. Анри открыл рот и сказал то, что было угодно Филиппу:

— Она уехала во Францию, Рейнер, домой. А там сразу же примет постриг.

Анри отдал бы много лет из своей будущей вечной жизни, только чтобы не видеть лица англичанина.

— Она же любит меня!

— Моя сестра… Она непредсказуема. Может, ее увлекла страсть, но все осталось как было. Она хочет стать невестой Всевышнего и оставить грешный мир. Она вам не подходит! Рейнер, вы должны ее забыть!

— Никогда! — только и сказал англичанин.

Следом за сентябрем наступил октябрь, и отношения между греческим и итальянским населением и англичанами обострились еще больше.