— Да нет же, миледи, — сменила гнев на милость Эрменгарда. — Иногда я забываю, что ты уже не малышка, привязанная к моей юбке.

Что же сказать? Признаться, что сэр Рейнер настоящий Адонис, высокий, широкоплечий, с густыми золотистыми волосами, с глазами, как теплый мед, с чувственным, резко очерченным ртом и прямым носом? Нет. Дева Мария поймет, что она не может сказать правду. Она не может позволить своей овечке уйти от святого предназначения туда, где ее ждет искушение и смерть. Алуетт не будет страдать, как страдала Лизетт!

Чувствуя себя не в своей тарелке от необходимости лгать, Эрменгарда пробормотала:

— Не хочу быть неблагодарной, но, если говорить правду, этот англичанин просто уродина. Наверняка он благодарит Бога за твою слепоту. От одного его вида девушки должны разбегаться в разные стороны.

Эрменгарда поняла, что зашла слишком далеко, когда услыхала смех Алуетт.

— Ты еще скажи, что он сарацин!

— Я уверена, что и у сарацин редко у кого бывают такие масляные глазки, как у него. Держись от него подальше, малышка, — сказала она властно, как могут говорить только старые слуги.

Алуетт ласково погладила ей руку.

— Не бойся за меня, Эрменгарда. Мне не нужен земной жених, будь он хоть француз, хоть англичанин. Гораздо больше меня беспокоит мой королевский брат. Как ты думаешь, он уже знает о ранении Ренара?

Она села на диван, вынула из футляра новую лютню и с неосознанной нежностью стала гладить деку. Эта лютня была гораздо приятнее на ощупь, чем прежняя. Потом Алуетт тронула струны, и их звучание тоже понравилось ей больше.

— Я поговорила с мальчишкой, когда он открыл глаза, — ответила Эрменгарда, — и он поклялся на кресте, что скажет, будто подрался во время игры в кости.

Она стояла, уперев руки в крутые бока, и смотрела на юную госпожу, склонившуюся над лютней, на ее черные как ночь локоны, упавшие на щеки.

— Он поклялся самой страшной для христианина клятвой солгать ради меня, — прошептала Алуетт, и ее лицо исказилось страданием. — Ах, нянюшка, а началось-то все с глупой выходки.

— Ты слишком уж мучаешь себя, госпожа, — упорно стояла на своем старуха. — Да король и не заметит какие-то там синяки у пажа. Есть гораздо более важные вещи, которыми он занят. А если кто и согрешил, то это король. Он уж давно должен был отпустить тебя в монастырь.

Это все, что Эрменгарда осмелилась сказать о Филиппе Капете. Кто знает, какие воспоминания могут вспыхнуть от самого невинного замечания.

Еще три дня армии оставались в Везлэ, но Алуетт больше ни разу не встречала своего спасителя. Большую часть времени она провела в своей комнате и выходила, только когда Анри сопровождал ее к мессе или к столу. Она умоляла оставить ее одну и дать ей возможность помолиться, надеясь таким образом поменьше бывать в обществе Филиппа. Алуетт боялась, что он узнает о ее проступке.

К вечеру третьего дня, когда Алуетт поужинала вместе с королем и его приближенными, она уже перестала вскакивать при каждом шорохе возле ее двери. По-видимому, никто ничего не узнал. Филипп был занят заключением договора с английским королем о равном дележе добычи вне зависимости от того, кем она завоевана.

— Король Англии любит драться, — разглагольствовал Филипп перед собравшимися за столом придворными. — Вот мы и дадим Львиному Сердцу возможность удовлетворить свою страсть! Чем больше ляжет его головорезов, тем больше нам достанется добычи, так, друзья? Ричард уже доказал свою дурость, оставив королевство в руках мошенника Иоанна Безземельного. Если кому-то и суждено погибнуть, сражаясь за святой город, то пусть это будет Ричард! Я бы с удовольствием отправил его душу в рай, нет, в ад, а потом вернул Франции Аквитанию и Нормандию. Отобрать их у Иоанна Безземельного задачка для ребенка!

Алуетт, сидевшая рядом с Анри де Шеневи, была совершенно удручена неискренностью и бесчестием своего брата. Они еще не успели покинуть Францию, а Филипп уже думает, как бы ему получить побольше и дать поменьше, да еще отхватить и английской земли, если повезет.

— Какое вкусное вино! — услышала она хриплый голос справа от Анри.

Алуетт сморщила носик и чуть не чихнула, вдохнув духи леди Перонеллы, которая, хотя и была любовницей Филиппа, бесстыдно заигрывала с Анри. Алуетт отвернулась, чтобы не дышать небезобидным ароматом и не дать леди Перонелле возможность заговорить с ней. Это был единственный способ не быть невежливой по отношению к услужливой девке, которая была дочерью одного из сержантов Филиппа, а вовсе не леди.

Хотя Филипп и не осмелился оскорбить общество, посадив свою любовницу рядом с собой за столом, он никого не ввел этим в заблуждение. Алуетт с отвращением вспомнила, как сразу же после смерти королевы Маргариты, первой королевы, похороненной в соборе Парижской богоматери, Филипп пустил в свою постель эту шумную и весьма предприимчивую красотку. Перонелла тотчас принялась командовать на женской половине, переворачивая все вверх дном, и Алуетт сбежала в церковь. Там она успокоилась в молитвах по усопшей королеве. Маргарита всегда была добра к ней, словно ничто не пятнало ее от рождения.

— Милорды, до свидания, — объявил Филипп, и, застучав, заскрипев скамейками, бароны, графы и рыцари стали вставать со своих мест, постанывая после плотного ужина.

— Нет, Алуетт, вы останьтесь. И вы тоже, прелестная Перонелла, — ласково проговорил Филипп, когда Алуетт с Анри направились к двери. — Нам бы хотелось, чтобы вы поиграли нам на лютне перед сном.

— Ваше величество, мне надо послать за лютней, — сказала Алуетт. — Я не знала, что вы пожелаете…

— Я взял на себя смелость приказать, чтобы ее принесли, — перебил ее Филипп, не отрывая глаз от последнего кавалера, который, шатаясь, выходил из зала.

— Миледи, ваша лютня, — произнес кто-то совсем рядом с Алуетт, и она узнала голос Ренара. Святая дева, неужели мальчик все еще в синяках? Неужели Филипп заметил?

— Спасибо, Ренар, — ласково поблагодарила она, надеясь, что не выдала себя голосом.

От страха у нее словно колокол стал бить в голове, Д но она тем не менее настроила лютню и уселась поудобнее на скамье.

— Только, пожалуйста, не гимны, — бросил ей Филипп с возвышения посреди зала. — Что-нибудь про любовь, если вы не возражаете доставить удовольствие мне и моей прелестной даме. — Филипп хмыкнул, поднял с места пухленькую любовницу и усадил ее к себе на колени.

Перонелла хихикнула, догадываясь об отношении леди Алуетт к подобным вольностям. Чопорная ведьма! Будто это не она королевский ублюдок! Перонелла по крайней мере законная дочь, хотя и родилась всего через несколько недель после свадьбы.

Вы, ветры буйные седых морей, Нет никого на свете вас сильней, Несите о любимом весть скорей, Мне умереть спокойней будет с ней. Ах, лютая моя судьба…

— За счастьем скорая пришла беда, — чистым, звонким голосом выводила Алуетт, совершенно забыв о своих слушателях.

— Очаровательно, — сказал Филипп, когда Алуетт кончила петь, и захлопал в ладоши. — Но, Алуетт, я кое-что заметил, пока вы пели. Мне показалось, что у вас другая лютня, не та, которую я вам подарил на именины, если только кто-то не пририсовал на ней маргаритки и не перекрасил ленты? Так что же произошло, дорогая сестра?

Голос его звучал вполне искренне, но Алуетт хорошо знала своего брата-короля. У нее от страха зашлось сердце, и она не могла вымолвить ни слова.

Филипп узнал все чуть ли не сразу же. Он с пристрастием допросил пажа и приставших к Алуетт негодяев, пообещав, что лишит их кое-каких частей тела, если они не заговорят. Будь Алуетт зрячей, она увидала бы болезненный блеск в глазах пажа. Два пальца, которые перебил ему во время так называемого «дознания» королевский оруженосец, прежде чем он сознался, болели до сих пор. Но гораздо тяжелее для мальчика была мысль, что из-за его предательства пострадает леди Алуетт.

Филипп ждал, что неспокойная совесть заставит Алуетт прийти к нему. Когда же она не пришла, он удивился, потому что сестренка всегда была с ним откровенна. Что ж, он выждал время и теперь может преподать ей урок послушания.