– Мы с Микешкой. Он тут близко. Табун стережет. Я за ним мигом съезжу.

Отвязывая коня, Маринка видела, как на крупный нос и сурово сжатые губы Василия сквозь листья густого вяза, под которым он лежал, падал яркий солнечный луч.

…Проснулся Кондрашов от негромкого разговора. Перед ним стояла Маринка и держала в поводу двух лошадей, а рядом с ней маячил высокий, угрюмого вида чернобровый парень в широкополой войлочной шляпе. На поясе у него висел большой охотничий нож, за плечами ружье, на руке плеть. Тут же находился подросток верхом на жеребенке-стригуне. Это был помощник Микешки сирота Сашка.

Микешка снял шляпу, обнажил крупную, гладко выбритую голову. Сказал негромким хрипловатым голосом:

– Здравствуйте!

– Здравствуйте! – Кондрашов быстро приподнялся.

– Не надо, дядя, сильно двигаться. – Микешка подскочил к нему, подхватывая на руки.

Посоветовавшись, они решили послать Сашку вперед и предупредить Петра Николаевича о Василии.

Проснулся Матвей Никитич Буянов только под вечер. Наскоро умывшись, вышел во двор. Петр Николаевич сидел под вязом с каким-то молодым высоким киргизом в белой войлочной шляпе. К ним в это время подходил длинный, как оглобля, неуклюжий казак в старом затасканном мундире и в такой же с грязным околышем фуражке. Это был местный богач Спиридон Лучевников, свекор Олимпиады. Увидев во дворе бурого косматого жеребца, Спиридон нарочно зашел, чтобы узнать, зачем приехал к Лигостаеву гость. Подойдя к Петру Николаевичу, он поздоровался, но молодому киргизу руки не подал.

Когда скрипнула сенная дверь, Спиридон поднял голову и, заметив Буянова, засеменил длинными ногами ему навстречу.

– Дорогой Матвей Никитич, даже глазам своим не верю! – визгливо сиповатым голосом проговорил Лучевников.

Они давно знали друг друга, встречались на базарах и ярмарках. Спиридон несколько раз продавал Буяновым лошадей и всегда при этом до изнеможения торговался за каждую копейку.

– А я вот, любезный Спиридон Егорыч, своим верю. Да и нельзя ошибиться. Все тот же мундирчик, такой жирный, что на мыло пустить можно. Как только тебе не стыдно в этой пакости на люди показываться! Тьфу! – плюнув в сторону, проговорил Буянов.

– Мы, Матвей Никитич, народ трудовой, только с пашенки приехали… Это вам, купцам, на рысаках разъезжать. Мы люди махонькие…

– У такого махонького денег-то поди полон сусек, – не унимался Буянов, успевший уже после сна осушить полфляжки.

– Шутите, Матвей Никитич…

– Какие там шутки! Сколько косяков в отгул нынче пустил? Вот скоро много лошадей покупать буду, хотел с тобой потолковать, да ну тебя к черту, ты ведь, когда рядиться начнешь, все жилы вытянешь. А это что за степняк сидит? Может, прасол какой? – спросил Буянов.

– Покупает лошадок, только больше всего темными ночами…

– Вор, значит?

– Да неужто ты его не знаешь? Это же Кодар! – нагнувшись к Буянову, зашептал Спиридон с испуганными, словно стеклянными глазами.

– Так вот он какой! – удивленно протянул Буянов. – В прошлом году на скачках все первые призы взял.

– Так точно. Лошадки у него есть подходящие. Выбор большой, – не унимался Лучевников.

Однако Буянов был иначе настроен и, казалось, не слушал его. В упор рассматривая приподнявшегося со скамьи Кодара, сказал:

– А я, милуша, другое слышал. Его отца зарезали и ограбили. Он свое назад брал и за родителя мстил. Не егози зря…

Лигостаев и Кодар подошли к Буянову.

– Значит, ты сын Куваныша? – протягивая Кодару руку, бесцеремонно спросил Буянов. – Здравствуй.

– Здравствуй. – Кодар пожал руку Буянова и слегка поклонился. Он был высок ростом и могуч в плечах. Смуглое, с крупными чертами лицо его было строгим и красивым. Буянов невольно залюбовался этим степным богатырем. Кирилл лежал в тарантасе и внимательно слушал разговор.

– Знал твоего отца, знал… Беркутбая знаю… Все грызетесь?

– Мы отдельно кочуем. В степи места много, – прикрывая глаза черными ресницами, по-русски отвечал Кодар, скупо и немногословно. Он не любил, когда ему напоминали о его врагах.

– В гости ко мне приезжай, – сказал под конец Буянов и, попрощавшись, уехал.

Ушел и Спиридон Лучевников, так и не узнав, зачем приезжали Буянов и Кодар.

– Сына этого человека я знаю, а купца мало. Он такой, как тебе сказать… – Кодар сморщил лоб, напряженно потер его загорелой ладонью, подбирая слова, продолжал: – Такой склизкий… После него хочется брать кумган и руки мыть. Сына его на скачках видел…

– Этот купец приезжал сватать за сына Маринку, – после минутного раздумья сказал Петр Николаевич.

– Вашу дочь? – Кодар выпрямился всем своим статным телом, широко открыл глаза, но тут же снова прищурил их. И если бы Петр Николаевич внимательно пригляделся, то заметил бы, как изменилось и побледнело лицо Кодара.

– Ты правильно сказал, – продолжал Петр Николаевич. – Он на самом деле, как налим, склизкий.

– Значит, будет свадьба… Он, конечно, богатый…

– До тоя[2] теперь уже недалеко, – задумчиво ответил Петр Николаевич. – Маринка подросла. Как сама захочет… Неволить не стану.

– Это правильно! Марина имеет большой ум. Не надо ошибаться. Не надо! – горячо, даже несколько резко проговорил Кодар.

За плетнем послышался конский топот. К воротам на взмыленном стригунке подскакал Сашка и, помахав рукой, крикнул:

– Дядя Петр! Словцо одно хочу вам сказать!

– Можно и два… Что тебе? – подходя к воротам, спросил Петр Николаевич…

– Совсем, дядя Петр, он хворый, кожа да кости, аж сидеть на коне не может.

– Что ж вы решили?

– Маришка сказала, штоб место в амбарушке приготовили, и мы его, как маненько потемнеет, подвезем сюда, – сдерживая разгоряченного скачкой жеребчика, говорил пастушонок.

– Почему, когда потемнеет? – спросил Петр Николаевич.

– Беглый вроде, – таинственно прошептал Сашка, склонившись к стриженой гриве своего рыжего конька.

– Куда же мы поместим такого гостя?

– А Маришка сказала – в амбарушку…

– Маришка, Маришка… сказала… – Петр Николаевич нахмурил брови, пристально посмотрев на взъерошенного Сашку, коротко добавил: – Ладно. Скажи ей, что я навстречу выеду.

– А где вы, дядя Петр, нас найдете-то?

– Найду. Поезжай.

– Да я в один момент… – Сашка концом поводка хлестнул жеребчика и, поднимая тучу пыли, помчался вдоль улицы.

Когда Петр Николаевич вернулся от ворот, Кодар уже сидел на коне.

– Куда спешишь? – из вежливости спросил Петр Николаевич. Он хотел пригласить Кодара на чашку чая, но теперь стало не до этого. Надо было выехать к Маринке и выяснить, что за человека она решила привезти домой.

– Дело есть, Петр-ага. Прощай. – Кодар постучал по передней луке камчой[3], посматривая на косматую голову низкорослой лошади, неожиданно добавил: – Того человека с черной бородой я, Петр-ага, тоже знаю. Увижу его, говорить буду, много говорить. Прощай!

– Прощай, Кодар, – открывая ворота, сказал Петр Николаевич. Он понимал, какие чувства обуревали сейчас молодого джигита. Лигостаев рассказал ему все, что передал о его отце Кирилл Кожевников. Вновь ожила эта полузабытая тяжелая история.

Переправившись на пароме через реку, Кодар тихим шагом поднялся на крутой прибрежный яр и въехал в Зауральский тугай.

С реки тянуло прохладой. На дорогу легла от кустарника вечерняя тень. Под ногами бурого коня шуршали старые осенние листья и молодая, буйно растущая в низине трава. Конь Кодара, рывком нагибая голову, рвал сочные верхушки пырея и, звеня удилами, с хрустом жевал их.

Есть о чем подумать молодому джигиту. Вспомнил он, как билась над трупом отца, рвала на себе волосы его мать. В степи, кроме Кодара, немногие знали, кто убил его отца. Он тогда бросился с кривым ножом на самого Беркутбая, но его схватили, жестоко отхлестали камчой и, связанного, бросили в пастушью юрту. А к матери пришли братья Беркутбая, показали аксакалам[4] бумагу с большим двуглавым царским орлом. В этой бумаге якобы говорилось, что его отец Куваныш был должником Беркутбая, и аксакалы решили, что все имущество Куваныша должно перейти в собственность бая. Кто мог разобраться тогда в этой казенной бумаге? Кто мог спорить с баем, не знавшим счета своим лошадям и барашкам? Пришли наемные люди Беркутбая, сняли юрту, посадили едва живую мать в скрипучую арбу и увезли далеко в степь. А непокорного маленького Кодара привязали к стремени и погнали вместе с племенными жеребятами… «Чем же мы прогневали аллаха? – думал тогда Кодар. – А ведь сколько мулла Суюндик слопал курдючных барашков, молясь о благоденствии нашей семьи? Я тоже бегал зимой к мулле и зубрил коран. Или Суюндик неправильно молился? Разве плохим джигитом считался мой отец Куваныш, разве он не аккуратно совершал намаз и скупился на праздничных барашков? Да и мулла был человек почтенный, и борода большая, и чалма белая». Очень захотелось Кодару встретить муллу Суюндика и спросить его, правильно ли он молился, почему аллах напустил такую страшную беду на их семью. Однажды Кодар перетер веревки и сбежал в соседний род, но его поймали, сильно избили и бросили в глубокую яму. Ночь он должен был сидеть в яме, а днем под надзором старших пастухов стеречь скот Беркутбая. Иногда его не посылали в степь, а заставляли мять вонючие сыромятные кожи. Если, падая от усталости, он отказывался лезть в чан, его снова били и не давали пищи.