В этот момент леший тихонько проглотил пилюлю. И тут раздался страшный хруст — «хрясь-хрясь-хрясь-хрясь».

К лешему вернулся его прежний вид, красные волосы и прекрасное тело. А Чин собрался было проглотить пилюлю вместе с лекарством, да от удивления пролил свое зелье и проглотил одну только пилюлю. И тут — о, ужас! — голова китайца вытянулась, как дыня, и сам он стал расти вверх — все выше и выше. С жутким криком он попытался вцепиться в лешего. Но леший превратился в шар и попробовал откатиться подальше. Но, как ни старался, никак не смог сдвинуться с места. И тут кто-то вцепился ему в спину.

— На помощь! — заорал леший.

И открыл глаза. Оказалось, что все это ему только снилось.

Блестящие облака бежали по небу, сухая теплая трава сладостно благоухала.

Какое-то время леший сидел с задумчивым видом, затем посмотрел на блестящие перья фазана. Вспомнил, что бумажные коробочки нужно окунуть в воду и хорошенько помять… Потом лениво зевнул.

— Вот ведь дрянь какая приснилась… Все там, во сне, и осталось. Какое мне дело до Чина и его волшебного зелья?

И он зевнул еще раз.

Солнце село, солнце село, — приговаривал Сэйсаку, споро утрамбовывая землю вокруг ростков проса. Между тем медное солнце опустилось за южные горы, окрасившиеся ультрамариновой синевой, на поля снизошла удивительная печаль. Со стволов берез, казалось, посыпалась едва видимая пыльца…

Вдруг со стороны дубового леса донеслась чудная песенка — странная и немелодичная.

— Ярко-желтая шапка, цвет куркумы, кан-кара-кан-но-ан.

Сэйсаку так удивился, что даже мотыгу свою отбросил и побежал на голос, тихонько-тихонько, стараясь не особенно топотать.

Когда он достиг опушки дубового леса, кто-то схватил его за шею. Он испуганно, обернулся. Перед ним стоял человек необычайно высокого роста с пронзительными глазами, в красной турецкой феске, странном мешковатом пальто мышиного цвета и ботинках. Это был художник, и он был очень зол.

— Ты кто такой? Что тебе здесь нужно? Что ты тут вынюхиваешь, подкрадываешься, как мышь? Ну, что скажешь в свое оправдание?

Сэйсаку нечего было сказать в свое оправдание, и он решил так: если уж он совсем разозлится, можно и поругаться. Но тут он взглянул на небо и завопил что есть мочи:

— Ярко-красная шапка, кан-кара-кан-но-кан!

Тут художник выпустил Сэйсаку и расхохотался. Смех у него тоже был странный, похожий на лай, так что разнесся он по всему лесу.

— Молодец! Просто молодец! Прогуляемся по лесу? Слушай, мы ведь толком и не поздоровались. Давай сначала я. Добрый вечер, нынче вечером мелкие тени разбросаны по полям. Вот такое у меня приветствие. Понятно тебе? Ну, теперь твоя очередь. Кхе, кхе, — засмеялся художник, и лицо у него снова приняло неприязненное выражение. С высоты своего роста он пренебрежительно окинул взглядом Сэйсаку.

Сэйсаку совсем робел. Солнце уже садилось, в животе урчало от голода, а облака были так похожи на клецки-данго,[20] что он, не думая, выпалил:

— Приветствую вас! Чудный выдался вечер! Сейчас небо покроется серебряной мукой! Извините, это все.

Однако его приветствие так пришлось по душе художнику, что тот даже в ладоши захлопал и подпрыгнул от удовольствия:

— Парень, пойдем со мной. Пойдем в лес. Я ведь пришел сюда в гости — к Господину дубового леса. Покажу тебе кое-что интересное.

Художник вдруг посерьезнел, закинул за спину грязный этюдник, заляпанный красной и белой краской, и быстро шмыгнул в лес. Сэйсаку побежал за ним, размахивая руками — мотыгу-то он на поле оставил.

В лесу царил голубой сумрак и пахло коричником. Молодой дубок приподнял один корень-ногу, будто собирался пуститься в пляс, но, увидев людей, удивился, застеснялся, и принялся поглаживать колено, искоса наблюдая за проходящими. Когда мимо проследовал Сэйсаку, дубок рассмеялся. Сэйсаку не понял, чего это он, и молча пошел дальше.

На художника деревья смотрели вполне дружелюбно, но при виде Сэйсаку корчили мерзкие рожи.

Один чопорный дуб даже вытянул ногу и подставил ему подножку, но мальчик не растерялся и — «Оп-ля!» — перепрыгнул через корень.

— Что там такое? — спросил художник, слегка обернувшись, и снова зашагал вперед.

Тут налетел ветер, и все дубы неприятно зашелестели, зашептали на своем языке, пугая Сэйсаку:

Сэра-сэра-сэра, Сэйсаку, сэра-сэра-сэра-ба.

А Сэйсаку разинул рот, скривил его набок и громко ответил:

Хэра-хэра-хэра, Сэйсаку, хэра-хэра-хэра, баба.

Тут дубы испугались и замолкли. Художник снова заливисто рассмеялся. Пройдя через строй деревьев, они подошли к Господину дубового леса.

У Царь-дуба было не менее девятнадцати рук и одна толстенная нога. Вокруг него толпились подданные — крепкие и очень серьезные дубы.

Художник бросил этюдник на землю. Царь-дуб выпрямил согнутую спину и хрипло проговорил.

— С возвращением! Мы ждали тебя. А это что, наш новый гость? Знаешь, этот человек здесь не к месту. Ведь за ним немало грехов числится. Девяносто восемь преступлений.

Сэйсаку рассердился и закричал.

— Врешь ты все! Про грехи мои врешь! Я — честный человек. Я чист!

Царь-дуб сердито выпятил грудь.

— У нас есть улики! Все записано с точностью! Девяносто восемь искалеченных ног со следами твоего поганого топора до сих пор гниют в нашем лесу!

— Ха-ха-ха. Как смешно ты разговариваешь! Девяносто восемь ног, говоришь? Это, наверное, девяносто восемь пней. И что с того? Я расплатился за них с лесником Тоскэ сполна — купил ему целых две мерки сакэ!

— А почему ты мне не купил сакэ?

— А с чего это я буду тебе покупать сакэ? Какие на то причины?

— Причин хватает. Давай, покупай!

— И не подумаю.

Художник, насупившись, слушал, как они ссорятся, — но вдруг закричал, указывая на восток в прогалину между деревьев:

— Эй, хватит браниться! Посмотрите, сам круглый генерал смеется над вами!

Все тут же повернулись на восток и увидели, как над вершиной темно-синей гряды поднялась огромная луна нежного персикового цвета. В ее сиянии все обрело нежно-зеленый оттенок. Молодые дубы, воздели ветви кверху, словно хотели взлететь — и закричали:

Царь-дуб, подергал себя за белую бороду, что-то пробормотал, а затем уставился на луну и тихонько запел.

Этим вечером ты одела

Художник обрадовался и захлопал в ладоши.

— Здорово, здорово. Славно как! Третий вечер летних танцев. Давайте, выходите в круг все по очереди и пойте. Пойте свои собственные песни — и пусть у каждого будет своя мелодия и слова! А я нарисую большие медали, всего девять медалей — и завтра повешу их на ветвях.

Сэйсаку совершенно развеселился и сказал:

— Валяйте! А тех, кто споет самые скверные песни, я завтра срублю и отнесу в ужасное место.

Рассердился Царь-дуб.

— Что ты такое несешь? Негодяй!

— Это кто негодяй? Я всего лишь срублю еще девять деревьев. Все равно я уже расплатился за них с лесником Тоскэ.