Вездеход высадил нас на площади и двинулся дальше, увозя раненого матроса. Остальной путь мы прошли пешком, шагая вверх по крутой мощеной Шарлотт-стрит мимо пустых магазинов. Стекла витрин были разбиты, краска облупилась – здесь царило запустение. Неудивительно – пять лет оккупации.

Плац-комендатура, то есть немецкая гражданская власть (хотя властей на острове и без того было полным-полно), размещалась в здании, которое до войны занимал островной филиал Вестминстерского банка. Когда-то у меня там был текущий счет; согласно порядку счет и теперь должен был иметься, что меня немало позабавило, особенно когда я вошел через гранитную арку в прохладный вестибюль здания.

За прилавком из красного дерева корпели трое служащих в мундирах. Двое часовых возле двери в бывший кабинет управляющего оказались эсэсовскими парашютистами – угрюмые, изрядно отощавшие парни; у каждого на груди был Железный крест и трехцветная ленточка участника боевых действий в России. Далеко же их занесло – из-под Сталинграда в Ла-Манш...

Брандт вошел первым; мы остались в приемной. Штейнер не делал попыток заговорить и стоял у окна, глядя на улицу. Пару минут спустя Брандт вызвал его. Я стал ждать, а двое эсэсовцев продолжали смотреть мимо меня в пространство. Потом дверь открылась, и вновь появился Брандт.

– Пожалуйста, входите, полковник Морган, – сказал он по-английски и, как только я двинулся с места, приказал часовым взять на караул.

Полагаю, внешний облик Радля, а точнее, его телесная мощь была его главным достоинством. Ростом он вымахал за шесть футов с лишним, а весил не меньше двухсот сорока фунтов.

Мне показалось, что перед нашим приходом он работал в рубашке с короткими рукавами, поскольку в момент, когда я вошел, он застегивал пуговицы кителя. Мгновенным взглядом я отметил кое-что любопытное: эсэсовские знаки различия на воротничке, награды, включая Германский крест, который носится на правой стороне груди и присваивается за отвагу в открытом бою, а также Золотой партийный значок, которым награждались лишь лица, вступившие в НСДПГ до ее прихода к власти в 1933 году.

Его лицо с густыми нависшими бровями и глубоко посаженными глазами было типично для «круглоголового» нациста – вроде тех средневековых фанатиков-изуверов, что могли, упав на колени, горячо молить Господа о милосердии и тут же, на одном дыхании, требовать огненной казни для женщин, заподозренных в колдовстве.

Он продолжал сидеть за письменным столом, сложив руки перед собой.

– Ваше имя, звание, личный номер? – осведомился он.

По-английски он говорил плохо, и я ответил на немецком языке. Не выказав ни малейшего удивления, он продолжал на том же языке:

– Вы можете это подтвердить?

Я пошарил в кармане поясного ремня и достал опознавательные жетоны и передал ему. Он мрачно рассматривал их, затем положил на стол и щелкнул пальцами, подзывая Брандта, но не Штейнера.

– Стул полковнику.

Я отрицательно помотал головой:

– Я постою. Обойдемся без этого.

Он не стал спорить, просто поднялся. Он, видимо, считал, что хоть и может приказать расстрелять меня сию же минуту, но до того должен вести себя со мной как равный с равным, как старший офицер со старшим офицером.

Он присел на край стола.

– Оуэн Морган, говорите? Это интересно. Вы знали, что на спасательной лодке на этом острове написано то же имя?

Отпираться не было смысла, и я ответил:

– В честь моего отца. Я здесь родился и вырос.

– Вот как? – Он покачал головой. – Это многое объясняет. Вы прибыли на остров для добычи разведданных по проекту «Черномазый».

Это прозвучало как абсолютная истина; сказано было неспешно и таким тоном, как бросают реплики в обычной беседе. Одновременно он вытащил из сандалового портсигара сигарету и закурил.

Я не стал юлить.

– С чего вы взяли?

– Четверо ваших компаньонов живы и находятся в наших руках. Еще двоих выловили в бухте. Один из них перед смертью разговорился.

– Не сомневаюсь.

– Я предполагаю, – продолжал он без обиняков, – что вы высадились отдельно где-то в юго-восточной части острова – двое часовых исчезли в этом районе. Я не допрашиваю вас, как видите. Я лишь рассуждаю вслух.

– Ваше право, – заметил я.

– Позвольте мне продолжить. Ваши компаньоны – в форме, а вы – в штатском, из чего я могу заключить, что вашей задачей было попытаться войти в контакт с местным населением для получения информации, – добавил он, улыбнувшись, что ему далось нелегко. – На острове осталось пятеро местных жителей, полковник Морган, и мне известно, что все они так или иначе вчера вечером были на виду. Так что вы зря потратили время. Ваши люди в гавани что-то напутали, ваша канонерка – по-английски, кажется, так, если не ошибаюсь, – на дне моря. Задание провалено. – Последние слова он проговорил по-английски: – Задание не выполнено. Такой гриф шлепнут на досье по этому делу. Верно?

– Да, приблизительно так.

Он выпрямился, заложив руки за спину.

– Вам известен приказ немецкого командования?

– Естественно.

– Тогда вы должны знать, что согласно его положениям все члены так называемых десантно-диверсионных отрядов должны быть казнены немедленно после захвата в плен.

– Все в ваших руках.

Мое замечание его ничуть не задело. Он мрачно кивнул и заметил:

– Вообще-то, полковник Морган, расстреливать диверсантов – обязанность военного коменданта района, а не моя. Генерал Мюллер, последний военный комендант, погиб, подорвавшись на мине, четыре недели назад.

– Какая неосторожность...

– Новый губернатор, капитан третьего ранга Карл Ольбрихт, еще не прибыл.

– И вы его замещаете?

Он снова выдавил из себя натужную улыбку и ответил:

– Примерно.

– Стало быть, меня расстреляют только после того, как новый комендант подпишет нужную бумагу? А до того как?

– А до того – все как у всех, – ответил он и сел. – Придется поработать, полковник Морган. Работы хватает. Будете работать в кандалах вместе с остальными заключенными.

Ни с того ни с сего Штейнер вдруг решил напомнить о правилах обращения с военнопленными по Женевской конвенции:

– Я обязан вновь подчеркнуть, что сегодня утром полковник Морган совершил рыцарский поступок...

– Это известно, Штейнер, – спокойно сказал Радль. – Вы свободны.

Штейнер продолжал стоять, а я молился, чтобы ему хватило самообладания. Первый раз за все время знакомства я увидел по его лицу, что он взволнован, – и он снова заговорил.

Радль снова прервал его, причем достаточно мягко. Рыцарский крест на груди у Штейнера – единственная награда, которую немцы безусловно уважали, – требовал соответствующего обхождения.

– Вы свободны, Штейнер.

Штейнер козырнул и щелкнул каблуками, а Радль сказал:

– Можете отвести полковника Моргана к остальным, Брандт.

– Вы что, ничего не знаете о положении на фронтах? – спросил я. – Если так, то знайте: скоро войне конец, вы проиграли.

Радль откозырял и мне – привычно и угрюмо.

Я рассмеялся ему в лицо и вышел.

Мы подъехали к форту Эдвард над Шарлоттстауном. Эдвард был самый крупный из четырех королевских военно-морских фортов, построенных в пятидесятых годах прошлого столетия, во время, когда английское правительство было обеспокоено отношениями с Францией.

У ворот за бруствером из мешков с песком стоял часовой, вооруженный пулеметом. Взмахом руки он приказал нам следовать через гранитную арку, на которой было по-латыни вырезано: «Королева Виктория», а чуть выше дата – «1856 г.».

Внутри форта сквозь камни мостовой пробивалась зеленая трава, как и в прежние времена; новинкой были железобетонные лоты. Кроме того, по всему двору стояли грузовики. А надпись на табличке говорила о дислокации артиллерийской части. Мы выбрались из вездехода, и Брандт вежливо пригласил меня пройти в открытые деревянные двери старого блокгауза.

Один из жандармских унтеров поспешно вышел вперед, держа наготове ножные кандалы. Брандт повернулся ко мне, побледнев, и сказал по-английски: