Подросток кивнул и, еще раз посмотрев на женщину, которая казалась почти мертвой, последовал за доктором на кухню.

Джим Латур, оставшись наедине со смертельно больной женщиной, почувствовал, какую нелегкую ношу взвалил на себя. Он посмотрел на нее, лежавшую неподвижно, вслушиваясь в ее прерывистое дыхание.

«Как ты себя чувствуешь, прекрасная незнакомка? Хватит ли у тебя сил одолеть болезнь? Чувствуешь ли ты в своих лихорадочных, пламенных видениях, что тут есть мальчуган, которому ты нужна? Ты должна бороться, чтобы укрепить эту тонкую ниточку, еще связывающую тебя с жизнью».

Джим знал, что будет делать все, что только возможно, чтобы спасти ей жизнь, и, в конце концов, сможет сбить у нее жар. Поэтому он решительно сел на место доктора на краю постели и начал раздевать лежащую перед ним женщину.

Груда женского белья на полу росла. Мужчина снял с тела Сэйдж и отбросил в сторону платье, нижнюю юбку, лифчик и узкое, обтягивающее трико. Наконец, осталось только снять с ее узких ступней мягкие носки. Вот и они оказались поверх всей одежды. И тут Джим, будучи не в силах сопротивляться собственному искушению, посмотрел на обнаженную женщину, беспомощно и неподвижно лежащую перед ним. Никогда ему не доводилось видеть более прекрасной и гармонично развитой фигуры.

Его искреннее желание рассматривать ослабленное болезнью тело молодой женщины только с медицинской точки зрения моментально исчезло, когда взгляд Джима Латура упал на ее длинные, стройные ноги, скользнул по нежным изгибам бедер и покрытому мягкими волосками холмику внизу упругого живота. На этом восхитительном треугольнике его глаза задержались на мгновение и двинулись дальше. Нет, совсем не как врач на своего пациента смотрел он сейчас на Сэйдж. Его охватило волнение при виде этого покатого, напоминающего перламутровую перевернутую раковину, живота. Узкая, осиная талия манила, звала к объятиям. Хотелось положить на нее ладони так, чтобы почувствовать тепло и нежность шелковистой кожи. Затаив дыхание, Джим смотрел на прекрасные, словно выточенные из слоновой кости полушария ее грудей, на вершинах которых, в такт дыханию, колебались розовые бутоны сосков.

«Боже всевышний! — подумал Латур, не дыша, словно опасаясь, что от колебания воздуха разлетится эта хрупкая красота. — Да любой человек свихнется при виде такого совершенства».

Совершив над собой усилие и немного успокоив бешено колотящееся сердце, Джим погрузил руки в таз с водой и обнаружил там мягкую тряпку. Он осторожно протер ее лицо и горло, потом, вновь намочив кусок ткани, протер правую руку и плечо Сэйдж.

На левой руке молодой женщины ему бросилось в глаза широкое золотое обручальное кольцо. Он на мгновение замер, чувствуя, как его пронзила острая жалость к этой незнакомке. Заканчивая протирать ее руку, Джим подумал о том, куда Сэйдж пыталась добраться.

«ДА ЧТО ТЕБЕ ЗА ДЕЛО, ТЫ, ПОЛУКРОВКА! — грубо оборвал он себя. — ЧТО БЫ С НЕЙ НИ ПРОИЗОШЛО, КАКОВЫ БЫ НИ БЫЛИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЕЕ ЖИЗНИ, ОНА ТОБОЙ НЕ ЗАИНТЕРЕСУЕТСЯ. ДАЖЕ СЕЙЧАС, КОГДА ОНА БЕЗ СОЗНАНИЯ, И ТО КАЖДАЯ ЛИНИЯ ЕЕ ТЕЛА ПОКАЗЫВАЕТ, ЧТО ОНА — НАСТОЯЩАЯ ЛЕДИ. ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ НИЧЕГО О ТАКИХ ЖЕНЩИНАХ.

Джим как раз заканчивал протирать ее тело, и вода в тазу слегка нагрелась, когда внезапно дверь открылась, и в комнату, неся таз со свежей водой, вошел Хуан. Джим нахмурился и торопливо набросил простыню на Сэйдж, чтобы скрыть от глаз подростка ее беззащитную наготу.

— Нечего хлопать глазами, остолопина, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, проговорил он мексиканцу. — Поменяй тазы и больше не заявляйся, пока я тебя не позову.

Помощник Тилли бросился выполнять то, что ему приказали, старательно отводя глаза от кровати. Когда мальчуган, наконец, удалился, Джим снова отбросил простыню и возобновил свои попытки сбить жар в этом безжизненном, неподвижном теле.

«Я не смотрю на нее с вожделением. Это просто больная женщина!» — снова и снова повторял он себе, и, в конце концов, ему удалось успокоиться. Он был слишком обеспокоен тем, чтобы помочь этой несчастной и такой прекрасной женщине, о которой ему до сегодняшнего утра вообще ничего не было известно.

Шли часы, Хуан бессчетное количество раз приходил и менял воду, а у Сэйдж держалась такая высокая температура, что, казалось, вода в тазу нагревалась моментально, за несколько минут.

Наступили сумерки, и Джим дал больной следующую порцию лекарства. Открылась дверь, и в комнату неслышно вошла Тилли. Она зажгла лампу и поставила ее перед зеркалом на туалетный столик.

— Иди, поужинай, Джим, — тихо сказала она, остановившись у изголовья кровати. — Я посмотрю за ней.

Джим покачал головой. Он не мог бы ничего объяснить, но у него было какое то странное чувство, что жизнь этой молоденькой женщины каким то образом связана с его жизнью и зависит от его присутствия. Ему было страшно, что он покинет ее, а вернувшись обратно, уже не застанет в живых.

— Я не голоден, Тилли, — сказал он и добавил. — Я бы выпил чашечку кофе. Будь добра, принеси, пожалуйста.

Тилли открыла было рот, собираясь настаивать на том, чтобы он все таки поел, но, увидев его упрямо сжатые губы, раздумала. Спорить с Джимом Латуром, когда он чего нибудь придумал, все равно, что просить Миссисипи, чтобы она потекла в обратном направлении.

Тилли бросила последний взгляд на больную, которая в этот момент начала метаться в бреду на постели, и только сказала:

— Я пришлю Хуана с кофе. Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.

Джим только кивнул в ответ, она вышла так же бесшумно, как и вошла, пытаясь вспомнить, доводилось ли ей когда-нибудь видеть, чтобы этот человек так волновался о ком либо. Пожалуй, что подобное было только, когда Корд Макбейн без официальной свадьбы взял за себя Джонти с ребенком, впрочем, ребенок то был от него, но Латур тогда был похож на сумасшедшего.

Наступил вечер, затем ночь. В комнату доносились звуки веселья и аккорды пианино. Временами раздавались взрывы хохота. Когда Хуан открывал дверь в зал, чтобы отнести посетителю сандвич, эти звуки становились громче, потом они затихали. Часов в одиннадцать Тилли легла спать.

Вначале вечера, еще на закате, в дверь постучался Джонни Легкая Нога. Он спросил, как себя чувствует больная, посидел немного и ушел. Вскоре после того, как Тилли зажгла лампу, приходил доктор Стюарт. Он снова послушал грудь и легкие Сэйдж, пощупал ее пульс и тихо, устало сказал:

— Я не знаю, Джим. Похоже, лекарство не помогает. Где-то утром у нее наступит кризис. Вот тогда мы и увидим: выживет она или умрет.

Услышав в его голосе погребальные нотки, Джим рявкнул:

— Не говори «умрет», Джон! Не смей даже думать об этом!

Примерно около полуночи в комнату без стука вошла Реби. Она выглядела ужасно сердитой. С потемневшим от гнева лицом Джим накрыл Сэйдж и обратил на шлюху свой тяжелый, мрачный взгляд.

— Что тебе надо, Реби? — резко спросил он.

— Ты что, собираешься сидеть тут всю ночь? — Тон, каким она задала этот вопрос, был наполовину жалобным, наполовину враждебным. — Почему бы Тилли или этой скво[1] не позаботиться о ней?

Она кивнула в сторону Сэйдж, и ее глаза ревниво сузились, когда она заметила прекрасные черты и густые каштановые волосы, разметавшиеся по подушке.

Когда Джим повернулся к хозяйке публичного дома, его взгляд был холоден, как лед.

— Вообще то, это не твое дело, Реби, но я отвечу. Тилли и Немии здесь нет, потому что этого не хочу я. У Тилли был сегодня тяжелый день, а что касается Немии… Я решил, что больная может испугаться, если вдруг очнется и увидит сидящую рядом женщину из индейского племени.

— Ха! — фыркнула Реби. — Что то я сомневаюсь, что она боится индейцев! Как насчет того полукровки, который сейчас дрыхнет в моей постели? Я бы сказала…

Она прервала свою горячую тираду на полуслове, увидев, как окаменело лицо Латура. «М да, пожалуй, она погорячилась и забыла, что в его венах тоже течет индейская кровь. Произносить в его присутствии слово „полукровка“ было не очень вежливо и уж, конечно, неразумно». Реби с минуту постояла в ожидании, что Джим скажет ей хоть что нибудь. Но так и не дождавшись ответа, вышла из комнаты.