— Возможно, мой новый каноник. Он плохо меня знает и, следовательно, мог ошибаться во мне. Возможно, несколько сервов или крестьян, недовольных из-за того, что вынуждены платить мне аренду. Возможно также, эта девица, которая прислуживала мне, Аделина. Я не знаю, в чем она могла бы меня упрекнуть, но сейчас я вынуждена подозревать всех. Возможно, я ее когда-то отругала, и она затаила на меня злобу?

— О, о таких нам известно… Их подлая желчность. Они появляются на каждом процессе, но к их свидетельствам мы относимся с осторожностью. Что касается священнослужителя… Но мы рассмотрим и это. Значит, никого больше?

— Я не считаю себя виновной в какой-либо несправедливости.

— Если это так, Господь дарует вам прощение и просветит нас в этом. Никого больше, мадам? — упорствовал брат Ансельм, вновь обменявшийся взглядом с другим доминиканцем, который даже бровью не повел.

Аньес лихорадочно соображала. В ее мозгу один за другим возникали Клеман, Жильбер Простодушный, Артюс д’Отон, Монж де Брине, Элевсия де Бофор, Жанна д’Амблен, многие другие. Никто из них не был способен оболгать ее из злости. А вот Жильбер… У него была чистая, но такая хрупкая, такая легко управляемая душа, что инквизитор мог вывернуть ее наизнанку, как перчатку. Она возненавидела себя, когда добавила:

— Жильбер, один из моих батраков, слабоумный. Он многого не понимает и живет в мире, который нам недоступен.

Испугавшись, что она может навредить Жильберу, Аньес добавила:

— Его душа никогда не расставалась с нашим Господом, который любит чистых и невинных…

Аньес подыскивала слова. Ни в коем случае она не должна была обвинить Флорена в том, что он собрал лжесвидетельства или неполноценные сведения. Она не была уверена, что братья Ансельм и Жан поддерживали инквизитора, но опасалась настроить их против себя, обвинив представителя их ордена, к тому же доктора теологии.

— …от него легко можно добиться всяких историй, которые его косноязычие и слабость ума делают странными, если не сказать подозрительными.

— Мадам… — выдохнул доминиканец тоном, в котором сквозили упрек и огорчение. — Неужели вы думаете, что мы собираем свидетельства, расспрашивая слабоумных?

Аньес в этом не сомневалась, но нотариус будет обязан записать в своих актах, что Жильбер был слабоумным. Его свидетельство — если им удастся добиться его от Жильбера и сделать так, чтобы оно оказалось не в пользу его дамы, — не могло отныне считаться полноценным.

— Это все, мадам? Подумайте… Цель процедуры заключается вовсе не в том, чтобы поставить обвиняемых в безвыходное положение, призвав на помощь предательство, — продолжал настаивать брат Ансельм, быстро повернув голову к брату Жану.

Аньес прикусила губу и с трудом сдержала слова, пришедшие ей на ум: «Господь вознаградит свой милый народ, но вы к нему не принадлежите».

Вместо этого она сказала:

— Я не могу назвать имена других доносчиков.

Флорен ликовал. Еще до того, как Аньес вошла в зал допросов, он был уверен: ей никогда не придет в голову, что ее родная дочь станет самым безжалостным обвинителем, которому она будет вынуждена противостоять. Маленькая девочка, которую дядюшка берег как драгоценную жемчужину, исписала листок бумаги, правда, очень небрежно, но такими ядовитыми фразами, от каких ее мать никогда не отвертится. Ее обвинения, где смешались ересь, колдовство и безнравственность, насквозь пропахли кознями Эда де Ларне. Свидетельство девочки не убедило Флорена. Напротив, он был уверен в полной невиновности Аньес де Суарси. Мысль о том, что под столь милым личиком скрывалось столько ненависти и зависти, внушала спокойную надежду. Сущность большинства подобных Флорену еще не была готова улучшиться, что обеспечивало ему долгую и плодотворную карьеру. Он заранее предвкушал удовольствие, предвидя, как сломается Аньес, когда ей зачитают этот мерзкий листок, годный лишь на то, чтоб им подтереться. Ее родная дочь, которую она так стремилась защитить, отправит мать на костер без малейшего колебания. Когда Флорен думал об этом, у него сразу поднималось настроение. Он подошел к Аньес и протянул ей Евангелия. Она положила руку на большую книгу в черном кожаном переплете.

— Мадам, вы готовы поклясться перед Богом и вашей душой, что будете говорить правду?

— Клянусь.

Аньес вовремя вспомнила фразу, которой ее научил Клеман, и добавила:

— Пусть Господь придет мне на помощь, если я сдержу свою клятву, и покарает меня, если я отступлюсь от нее.

Флорен едва заметно кивнул головой нотариусу, который встал и заявил:

— Обвиняемая Аньес, дама де Суарси, которая на четырех Евангелиях, дотронувшись до них рукой, принесла клятву говорить всю правду как о себе самой, так и о других, была допрошена надлежащим образом.

Флорен поблагодарил нотариуса любезным жестом руки. Несколько долгих минут он смотрел на Аньес, прикрыв глаза, словно молился, а затем сладким голосом спросил:

— Мадам де Суарси, дочь моя, сестра моя… Полагаете ли вы, что Христос рожден девственницей?

Допрос начался с ловушек, со стратагем, разработанных инквизитором. Если Аньес ответит «я полагаю», она тем самым докажет, что не совсем уверена в этом. Клеман рассказал ей обо всех этих хитроумных уловках. Она твердо ответила:

— Я уверена, что Христос рожден девственницей.

Лицо Флорена слегка исказилось от недовольства. Он продолжил:

— Верите ли вы в католическую святую Церковь?

И вновь ей требовалось в точности повторить слова Клемана, не допускавшие невыгодного для нее толкования.

— Никакой другой Церкви, кроме католической святой Церкви, не существует.

— Думаете ли вы, что Святой Дух происходит от Отца и Сына, как считаем мы?

Клеман зачитывал ей тот же самый вопрос, она помнила это так отчетливо, словно все происходило вчера. Большинство обвиняемых совершенно искренне отвечали: «Я так думаю». И тогда сеньор инквизитор утверждал, что они играли словами, как убежденные еретики, что на самом деле их ответ означал «да, я думаю, что вы так считаете», хотя бедняги имели в виду совсем другое.

— Совершенно очевидно, что Святой Дух происходит от Отца и Сына.

Флорен задал еще несколько вопросов, пока не понял, что таким способом он не заманит ее в ловушку. Недовольным тоном он бросил, ни к кому не обращаясь:

— Я вижу, что мадам де Суарси хорошо усвоила урок.

Аньес возразила, прежде чем ее заставили замолчать:

— О каком уроке вы говорите, сеньор инквизитор? По-вашему, вера Христа подобна уроку, который заучивают, словно алфавит? Она рождается в нас, вместе с нами. Она — это мы сами. Она освещает нас и проникает в нас. Неужели вы ее выучили, как другие учат на память рецепт из мясной книги? Я вся дрожу при этой мысли.

Лицо инквизитора стало пепельно-серым. Он крепко сжал челюсти. Его глаза, столь нежные, засверкали убийственной ненавистью. В голове Аньес мелькнула мысль, что он ударил бы ее, если бы они были наедине.

Брат доминиканец, задававший ей вопросы, смущенно закашлялся. Она преодолела целый этап, и Флорен не простит ей этого. Но вместе с тем она выиграла немного времени. Сама не зная почему, она полагала, что главное — это продержаться как можно дольше.

Флорен, изо всех сил пытавшийся взять себя в руки, велел отвести Аньес в камеру. Спускаясь в свой повседневный ад, она постоянно твердила про себя: «Знание — это власть. Это оружие, от которого невозможно найти защиту, мой милый Клеман».

Когда стражник втолкнул Аньес в камеру, когда тяжелая дверь застенка захлопнулась, она упала на колени и сложила в молитве руки, пытаясь понять, откуда она взяла силы держаться столь стойко, не опуская головы.

— Клеманс, мой нежный ангел, спасибо.

В процедурном зале Флорен метал громы и молнии. Инквизитор не мог понять, как неделя молчания и лишений, которым он подверг свою жертву, не отняла у нее последние силы. Эта женщина чуть не заронила семена сомнения и выставила его на посмешище перед двумя его братьями. Он ненавидел Аньес и — как был вынужден признать — начинал бояться ее.