Беспокойно оглянувшись по сторонам, Иван огорченно вздохнул:

– Меня это тоже тревожит, отец. Бензобаки у моих ребят почти сухие, а боеприпасы тоже на исходе. Утешаю себя только тем, что Берлин в кольце и немцы с белыми флагами из каждого леска теперь выходят сдаваться.

– Выходят, да не все, – сдержанно заметил командарм.

Под ночным пологом неба, среди мириадов звезд разной величины слитно гудели авиационные моторы. Армадами наплывали на Берлин наши бомбардировщики, а небо над осажденным городом клокотало от панической зенитной пальбы, заглушаемой взрывами сброшенных бомб. И от одной мысли, что все скоро кончится и наступит странная тишина, в которую даже не сразу поверишь после четырехлетнего фронтового существования, сердце у командарма радостно забилось. Но он тотчас же пресек радужные мысли, подумав о том, что из любого нахохлившегося в сумерках леска не только могут выйти немцы, с белым флагом сдающиеся в плен, но и прозвучать выстрел из фаустпатрона, пробивающего даже танковую броню. Широкая его грудь под новенькой полевой гимнастеркой высоко поднялась и опустилась от вздоха.

– Ладно, сынок, боеприпасы и горючее ты скоро получишь. Сам возьму это дело под контроль, чтобы ускорить, а будет время, вместе с трудягами из боепитания к тебе подскачу. Но ты держись.

– Ты тоже берегись, отец, – улыбнулся старший лейтенант, – ведь до победы считанные дни, как я полагаю, остались. Надо, чтобы мать нас обоих дождалась.

Генерал крупными шагами направился к своей «тридцатьчетверке». Исчезая в люке, в последний раз посмотрел на сына. Широко расставив ноги, Иван махал ему рукой. Апрельский ветер шевелил пшеничные волосы. На губах у сына была улыбка какая-то виновато-грустная, будто он заранее за что-то отца прощал, и на мгновение командарма полоснуло по сердцу нехорошее предчувствие. Только на мгновение, не дольше. А потом мотор танка зарычал, задрожала бронированная обшивка, и, окутавшись облаком дыма, «тридцатьчетверка» рванула с места. Высекая искры, траки со скрежетом вынесли ее на узенькую булыжную дорогу, ведущую к автостраде.

Двадцатичетырехлетний майор дивизии СС барон Герман фон Вирхов с тонкими чертами нервного лица и голубыми глазами, воспаленными от бессонницы, поджарый и чуть сутуловатый, он напряженно всматривался в сектор обзора сквозь прорези своего головного танка. Он тоже был командиром батальона и вел теперь на север двадцать крестатых машин, чудом вырвавшись из боя под Дрезденом. Переваливаясь с бугра на бугор, врезаясь гусеницами в плодородную незасеянную землю, оглашая грохотом окрестности, танки мчались вперед. Неожиданно фон Вирхов сбросил скорость. Зоркие глаза его распознали на ближайшей лесной опушке среди рыжих сосновых стволов два таких же точно, как и его, танка. Распахнув верхний люк, майор задержал колонну и поднял в воздух призывно руку. Тотчас же от опушки отделились два танка и двинулись ему наперерез.

– Кто такие? – властно окликнул фон Вирхов, когда машины приблизились. Щуплый, покрытый веснушками обер-лейтенант спрыгнул на землю и, подбежав к его танку, старательно откозырял:

– Герр майор, докладывает командир роты Брейтаг Мы вырвались из окружения и не знаем куда идти и к кому присоединиться.

– Сколько у вас машин? – резко спросил фон Вирхов.

– Готовых к боевым действиям осталось восемь. Два танка выведены из строя и дальше не могут следовать, остальные сгорели вместе с экипажами.

– Постройте остатки роты и приведите сюда, – распорядился майор.

Когда остатки незнакомой танковой роты разбитым усталым шагом подошли к головному танку, все экипажи фон Вирхова были уже построены. Барон поднял руку в тонкой франтоватой коричневой перчатке и тугим от напряжения голосом воскликнул:

– Хайль Гитлер! Солдаты фюрера! В эти трагические для нашей Родины дни я призываю вас выполнить свой последний долг. Все сметая на своем пути, с яростью нибелунгов, мы должны прорваться сквозь огненное кольцо к Берлину, чтобы усилить бронированный кулак фюрера, способный нанести решающий удар по Красной Армии. Вперед на север, друзья!

Танки, построившись клином, рванулись по весеннему полю. Огибая погрузившиеся в тревожные потемки деревни и маленькие города, не появляясь на больших дорогах, решительно двигались они на север. Выдвинув два танка в боевое охранение, майор фон Вирхов вел свой усилившийся батальон вперед словно стаю голодных волков, утративших от отчаяния обреченных всякую осторожность. «Попался бы какой-нибудь советский пехотный полк на привале, – зло думал фон Вирхов, и голубые его глаза стекленели от ярости. – Всех бы уничтожил до единого, никого бы не пощадил».

Мозг фон Вирхова работал четко и холодно. Майор твердо знал, что ни его самого, ни остатки его растрепанного батальона уже не спасет никакая сила, а самого его, если и возьмут в плен, то ни за что уже не пощадят. Тонкий его рот презрительно подергивался. Фон Вирхов уже не верил ни в «Великую Германию», ни в фюрера, ни в сверхсекретное оружие.

В узкой прорези танка он видел угасающие зарницы заката. Он знал, что за этими зарницами придет новый день. У него нового дня уже не было.

Два передних танка внезапно остановились, и в шлемофоне командир батальона услышал лаконичный доклад, начинавшийся так надоевшим ему за всю войну словом «ахтунг». Командир переднего экипажа сообщал, что видит впереди группу советских танков, численностью в двадцать единиц, но они не делают никакого передвижения, связанного с изготовкой к бою, и ведут себя крайне пассивно. Сначала доклад этот озадачил фон Вирхова, но поразмыслив, он уточнил:

– Говорите, двадцать?

– Так точно, – ответили из боевого охранения.

– Это хорошо, – оживленнее отозвался барон, – у меня двадцать восемь. Следовательно, численный перевес на нашей стороне. – И он передал по рации короткую команду: – Солдаты фюрера! В атаку! Покажем, на что мы способны даже в эти трагические дни.

Старший лейтенант Буслаев одним из первых услышал гул моторов, доносившийся со стороны автострады, и решил, что подходят автомашины с горючим и боеприпасами. «Это определенно отец со взводом танков прикрывает службу боепитания, – улыбнулся он про себя, – ну и тревожится же он за мою судьбину. А разве я не так за своих детей тревожиться буду, когда Ольга их мне нарожает!» – подумал комбат, вспомнив девчушку из медсанбата с двумя косами-ручейками за спиной и карими глазами, всегда подернутыми веселыми искорками. Он потер руки и вполголоса обратился к рядом стоявшему замполиту:

– Вот теперь порядок будет в танковых войсках, дорогой Фрол Матвеевич. И снаряды получим, и баки аж до самой имперской канцелярии зальем, чтобы фюрера своевременно увидать. – И вдруг осекся. Гул моторов нарастал, но никак не был похож ни на автомобильный, ни на наш, танковый. Иван Буслаев, похолодев, отчетливо понял, что на таких нотах ревут, устремляясь в атаку, фашистские танки Т-4.

– Вот мы и влипли, Фрол Матвеевич, – сказал он замполиту глухим голосом. – Это немцы.

– Я уже понял, Ванюша, – вздохнул замполит. – В плохой переплет мы попали. У нас только восемь по-настоящему заправленных танков, остальные временные огневые точки, не больше.

– Ничего не поделаешь, – согласился с ним комбат, – драться с фашистами за нас никто не придет. – И громко выкрикнул: – Танкисты, по машинам! Покажем гитлеровцам, что не зря мы сюда пришли от самого Сталинграда.

Воздух над землей стал светлеть, и теперь уже явственно было видно, как, переваливаясь с бугра на бугор, еще не открывая огня, мчатся вперед фашистские машины. Восемь пригодных к бою «тридцатьчетверок» ринулись им навстречу, и первые снаряды с коротким вздохом, сотрясая холодный предутренний воздух, вспахали землю. Иван Буслаев повел восьмерку на врага. По его приказу «тридцатьчетверки» открыли огонь, и один из фашистских танков сразу же задымил и волчком завертелся на месте. Но и наш один из восьми, сразу пораженный двумя прямыми попаданиями, окутался дымом. Буслаев отсчитывал секунды. Он знал, что вот-вот иссякнет в баках горючее и второй атаки произвести не придется. А с первой поразить вражеский головной танк не удалось. Слишком погорячился Буслаев, очень рано открыл огонь. Искусно маневрируя, фашистский командирский танк, не сбавляя скорости, мчался навстречу. И вдруг машину Буслаева резко встряхнуло, так что он едва удержался на месте.