Славный кот мой одноглазый,

Мы с тобой вдвоем.

Звезд вечерние алмазы

Блещут за окном.

Я вникаю в строфы Данте,

В тайны старины…

Звуки нежного анданте

За стеной слышны.

На диване, возле печки,

Ты мечтаешь, кот,

Щуришь глаз свой против свечки,

Разеваешь рот.

Иль ты видишь в грезах крыши,

Мир полночных крыш,

Вдоль стены идешь и свыше

На землю глядишь.

Светит месяц, звезды светят…

Подойдешь к трубе,

Позовешь ты, и ответят

Все друзья тебе.

Хорошо на крышах белых

Праздники справлять

И своих врагов несмелых

К бою призывать.

О свободе возле печки

Ты мечтаешь, кот,

Щуришь глаз свой против свечки,

Разеваешь рот.

Звуки нежного анданте

За стеной слышны.

Я вникаю в строфы Данте,

В тайны старины.

28 ноября 1909

Я знал тебя, Москва, еще невзрачно-скромной,

Когда кругом пруда реки Неглинной, где

Теперь разводят сквер, лежал пустырь огромный,

И утки вольные жизнь тешили в воде;

Когда поблизости гремели балаганы

Бессвязной музыкой, и ряд больших картин

Пред ними — рисовал таинственные страны,

Покой гренландских льдов, Алжира знойный сплин;

Когда на улице звон двухэтажных конок

Был мелодичней, чем колес жестокий треск,

И лампы в фонарях дивились, как спросонок,

На газовый рожок, как на небесный блеск;

Когда еще был жив тот «город», где героев

Островский выбирал: мир скученных домов,

Промозглых, сумрачных, сырых, — какой-то Ноев

Ковчег, вмещающий все образы скотов.

Но изменилось всё! Ты стала, в буйстве злобы,

Всё сокрушать, спеша очиститься от скверн,

На месте флигельков восстали небоскребы,

И всюду запестрел бесстыдный стиль—модерн…

<1909 >

Здесь раннего посева всходы,

Здесь воплощенье давних грез,

Мечты былые я сквозь годы,

Как зерна чистые, пронес.

Я их лелеял одиноко,

Таил, как праведные сны,

И ждал, пока грозой жестокой

Не будут нивы вспоены.

И вот взошли мои посевы,

Дрожат под солнцем, наконец,

И в час работы — Все Напевы

Я повторил, веселый жнец!

<1909>

Солнце палит утомленную землю,

В травах, и в птицах, и в пляске звериной,

Нудит ее расцветать, трепетать.

Гулу людских поколений я внемлю.

Буйно свершают свой подвиг недлинный

Люди, чтоб долго во тьме истлевать.

Полнятся гробы! полнее могилы!

Кладбища тянутся шире и шире

В шествии грозном всё новых веков,

Время настанет: иссякнут все силы

Дряхлой земли, и в подсолнечном мире

Всё будет — рядом могил и гробов!

Солнце палит утомленную землю.

Гнется тростник, и мелькают стрекозы

Около тихих, незыблемых струй.

Тайному вздоху под ивой я внемлю.

Первое счастие! первые грезы!

Чу! прозвучал в тишине поцелуй!

20 марта 1910

Шумят задумчивые липы.

Закат, сквозь частокол стволов,

Обводит на песке аллеи

Сиянием следы шагов.

Порой мучительные скрипы

Врываются в покорный шум…

И дали неба все синее,

И синий, дальний лес— угрюм.

О, царствуй, вечер, час раздумий;

Струись, журчи в душе, родник…

Иду вперед померкшим садом

И знаю — рядом мой двойник.

Иду вперед, в покорном шуме,

Порою слышу скорбный скрип…

И мой двойник безмолвный — рядом

Скользит вдоль потемневших лип.

26 июня 1910

Солнце сквозь деревья

сыплет пылью золотой.

Белый, тощий месяц

в бледном небе сам не свой.

Словно желтый веер,

нив раскрыт широкий круг.

Где-то косы точат,

свежим сеном веет луг.

Тучки в небе дремлют,

час заката недалек…

Чу! запел протяжно

пастуший рожок,

4 — 6 июля 1910

Одинокая старая ель,

Еще сохраняя

Девичью стройность ствола,

Все шепчет чуть слышно про дальнюю цель,

Под ветром ветвями печально качая

И новые шишки роняя,

Всё новые шишки, еще, без числа…

Столетняя мать!

О чем ты так шепчешь? о чем ты мечтаешь?

Ты, древняя, хочешь детей увидать,

Зеленые, стройные ели?

Год за годом с верхних ветвей

Ты новые шишки роняешь,

Чтобы увидеть своих встающих детей,

Чтобы шептать, умирая, о достигнутой цели.

Но кругом лишь поля,

У корней твоих реет дорога.

Или эта бесплодна земля?

Или небо к мечте твоей строго?

Ты одна.

Кропит тебя дождь; шевелит тебя буря;

За зимней стужей сияет весна,

И осень за летом приходит, глухая…

Столетняя ель,

Одинокая, ветви понуря,

Ветви под ветром качая,

Ты шепчешь чуть слышно про дальнюю цель

24 июля 1910

Белкино

Нас было много. Мы покорно

Свершали свой вседневный труд:

Мели осенний сад; упорно

От ила очищали пруд;

Срезали сучья у оливы;

Кропили пыльные цветы;

За всем следили, терпеливы,

От темноты до темноты!

Ах, мы одной горели жаждой,

Чтоб в час, когда с террасы в сад

Сойдет она, — листочек каждый

Был зелен, был красив, был рад!

И вот, дрожа, ложились тени,

Склонялось солнце, все в огнях,—

Тогда на белые ступени,

Со стеблем лилии в руках,

Она сходила… Боги! Боги!

Как мир пред ней казался груб!

Как были царственны и строги

Черты ее сомкнутых губ!

Походкой медленной и стройной

Среди кустов, среди олив,—

Богиня некая! — спокойно

Она скользила, взгляд склонив…

И, медленно достигнув пруда,

На низкой мраморной скамье

Садилась там, земное чудо,

В каком-то дивном забытье…

А мы, безумные, как воры

Таясь, меж спутанных ветвей,

В ее лицо вонзали взоры,

Дыша, как дикий сонм зверей…

Рождался месяц… Тихо, плавно

Она вставала, шла домой…

И билось сердце своенравно

У всех, у всех — одной мечтой!

Но что свершилось? — Кто сказал нам,

Что выбран был один из нас?

Кто, кто Сеида показал нам

Вдвоем с царицей в темный час?

Он весь дрожал, он был в испуге,

И был безумен черный лик,—

Но вдруг со стоном, как к подруге,

К царице юный раб приник.

Свершилось! Больше нет исхода,—

Она и он обречены!

Мы знаем: смерть стоит у входа,

Таясь за выступом стены.

Покорно мы откроем двери,

Дадим войти ей в тихий сад

И будем ждать в кустах, как звери,

Когда опять блеснет закат.

Зажгутся облачные змеи,

Сплетутся в рдяно-алый клуб…

И рухнет на песок аллеи

С царицей рядом черный труп!

6 декабря 1910