Ты спишь «в железной колыбели»,

И бабка над тобой, Судьба,

Поет, но песнь ее — пальба,

И светит в детской — блеск шрапнелей.

Сейчас скончался старший брат.

Вот он лежит в одежде ратной…

Должник несчастный, неоплатный,

Он, кажется, был смерти рад.

Чу! соскочив поспешно с «бенца»,

Вошел отец, двадцатый век,

Сел, подписал огромный чек

И бросил на постель младенца.

Печально улыбнулась мать

Эпоха: ей знакомы эти

Подарки в люльке… Те же дети

Должны без гроша умирать!

И, на портреты предков глядя,

Она вперила взор в один:

Седой, поникший господин:

Век девятнадцатый, твой дядя!

Меж тем твой дед — бессмертный Рок

Угрюмо дремлет в старом кресле.

Былые дни пред ним воскресли:

Грозит Аттила, жив Восток…

Он спит… Внезапно, как химера,

Неведомая гостья в дом

Влетает… Шелестя крылом,

Вещает радостно: «Я — Эра».

А за дверями, как и встарь,

Меж слуг выходит перебранка.

История, как гувернантка,

Зовет ребенка за букварь;

Ему винтовку тащит Время,

Седой лакей; его жена,

Статистика, возмущена,

Кричит, что то младенцу — бремя.

Шум, крик. Но дряхлая Судьба,

Клонясь упрямо к колыбели,

При ночниках — огнях шрапнелей,

Поет, и песнь ее — пальба!

31 декабря 1914 — 1 января 1915

Рыцарь по отмели едет один.

Дева томится в молельне вечерней.

Ждет, притаясь за скалой, сарацин.

Алые розы в сплетении терний.

Рыцарь по отмели едет один;

Взор, из-под шлема, уныло-спокоен;

Блещет в щите, посредине, рубин;

Конь златосбруйный, и мощен и строен.

Взор, из-под шлема, уныло-спокоен,

Смотрит в широкую синюю даль.

Что тебя мучит, задумчивый воин:

Слава и смерть иль любовь и печаль?

Блещет в щите, посредине, рубин,—

Золото справа и золото слева…

То талисман или память годин?

Нет, твой подарок, далекая дева!

Рыцарь по отмели едет один;

Конь златосбруйный, и мощен и строен,

Мерно ступает, взбивая песок…

Конь королевский! владеть им достоин

Только такой благородный ездок!

Что ж тебя мучит, задумчивый воин?..

Дева томится в молельне вечерней.

Образ мадонны и кроток и тих.

Грезы, что миг, все темней и неверней…

Где он, где твой нареченный жених!

Образ мадонны и кроток и тих,

Молча приемлет земные молитвы…

Где-то в горах и равнинах чужих

Длятся и длятся жестокие битвы!

Грезы, что миг, все темней и неверней…

Страшно, как в зеркало, глянуть в мечты:

Стрелы над шлемами свищут размерной,

Громче мечи дребезжат о щиты…

Дева томится в молельне вечерней:

Где он, где твой нареченный жених!

Может быть, сброшен коварным ударом,

Стынет, простертый на камнях нагих,

Ночью, под лунным таинственным паром,

Где-то в горах иль в равнинах чужих?

Ждет, притаясь за скалой, сарацин.

Рыцарь опасной дороги не минет!

Звон разнесется по глуби долин.

Кто-то кого-то в борьбе опрокинет!

Рыцарь опасной дороги не минет!

Враг неподвижен за серой скалой,

Прыгнет и крикнет, опустит и вынет,

Красный от крови, кинжал роковой!

Звон разнесется по глуби долин.

Радостный звон, — он друзей не обманет!

Алый, как красный от крови, рубин

К белой одежде красиво пристанет!

Ждет, притаясь за скалой, сарацин.

Кто-то кого-то в бою опрокинет!

Верный, как барс, поиграет с врагом,

Сзади копье перелетное кинет,

И на седло, потрясая клинком,

Прыгнет, и крикнет, и лезвие вынет!

Алые розы в сплетении терний.

Алые розы — то рыцаря кровь;

Тернии — грезы в молельне вечерней;

Розы и тернии — наша любовь.

1914–1916

Варшава

Да, я безумец! я не спорю!

Воспоминанья заглуша,

Я жить умею лишь мгновеньем.

И, как река стремится к морю,

К любви спешит моя душа!

Неясным, тающим виденьем

Былое реет позади.

Но день, расцветший нынче, ярок.

Судьба с единственным веленьем

Мне предстает всегда: «Иди!»

Под сводом многоцветных арок,

По берегу поющих струй,

Иду, протягиваю руки,

И так томителен и сладок,—

Сегодня, — каждый поцелуй!

Он был иль нет, тот миг разлуки?

Не знаю! Верю правде встреч!

Да, я безумец! Я не спорю!

Но внятны мне лишь эти муки,

Лишь этот трепет детских плеч!

1914 — 4 января 1915

Мелькали мимо снежные поляны,

Нас увозил на запад sleeping-car,[5]

В тот край войны, где бой, где труд, где раны,

Где каждый час — пальба, все дни — пожар.

А мы, склонясь на мягкие диваны,

В беседах изливали сердца жар,

Судили мы поэта вещий дар

И полководцев роковые планы,—

То Пушкин, Достоевский, Лев Толстой

Вставали в нашей речи чередой,

То выводы новейшие науки…

А там, вдали, пальба гремела вновь,

На белый снег лилась потоком кровь

И люди корчились в предсмертной муке…

26 января 1915

Дождь весенний, дождь веселый,

Дождь в умильный месяц май,—

На леса, луга и долы

Искры влаги рассыпай.

Солнце смотрит и смеется,

Солнце искры серебрит,

Солнце вместе с влагой льется,

Солнце зелень трав кропит.

Небо падает на землю

В нитях призрачных дождя,

Солнце шепчет (шепот внемлю),

То журча, то дребезжа;

Небо шепчет: «К жизни! к свету!

Все ростки, листки, трава!

Верьте вечному обету:

Жизнь прекрасна! жизнь жива!

Сгинь, клочок последний снега!

Речка, воды подымай!

Всюду — радость! всюду — нега!

Всюду — дождь и всюду — май!»

8 марта 1915

Варшава

(День пасмурный и. холодный)

Я устал от светов электрических,

От глухих гудков автомобилей;

Сердце жаждет снова слов магических,

Радостных легенд и скорбных былей.

Давят душу стены неизменные,

Проволоки, спутанные в сети,

Выкликают новости военные,

Предлагая мне газету, дети;

Хочется мне замков, с их царевнами,

Озирающих просторы с башни,

Менестрелей с лютнями напевными,

Оглашающими лес и пашни;

Позабыться вымыслами хочется,—

Сказками, где ведьмы, феи, черти;

Пусть, готовя снадобье, пророчица

Мне предскажет час грядущей смерти;

Пусть прискачут в черных шлемах рыцари,

Со щитами, в пятнах черной крови…

Ах, опять листок, в котором цицеро

Говорит про бой при Августове!

4 апреля 1915

Варшава