Сирийский дышит фимиам.

Звучат тимпаны, флейты, лира

Певцов со всех пределов мира.

Чего желать осталось ей?

Весь мир царице угождает:

Сидон ей пурпур высылает;

Град Киликийский — лошадей;

Эллада — мрамор и картины;

Италия — златые вина,

И Балтика — янтарь седой.

Наскучил город ей? — Вдоль Нила,

Поставив пестрые ветрила,

Она в триреме золотой

Плывет. Ее взволнуют страсти?

Пойдет, с сознаньем гордой власти,

В покои тайные дворца,

Где ключ угрюмого скопца

Хранит невольников прекрасных

И юношей стыдливо-страстных.

И все ж она невесела:

Ей скучен хор льстецов наемных

И страсть красавцев подъяремных;

Не сходит тень с ее чела.

Ей все послушно, все доступно,

И лишь любовью неподкупной

Ей насладиться не дано!

И долго, с думою глубокой,

Она сидела одиноко.

И стыло гретое вино.

Был снова праздник в пышном зале

Александрийского дворца.

На ложах гости возлежали;

Вокруг, при факелах, блистали

Созданья кисти и резца;

Чертог сиял. Гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир.

Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир.

Сердца неслись к ее престолу.

Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась и долу

Поникла дивною главой…

И пышный пир как будто дремлет;

Безмолвны гости; хор молчит;

Но вновь чело она подъемлет

И с видом ясным говорит:

«В моей любви для вас блаженство?

Блаженство можно вам купить…

Внемлите мне: могу равенство

Меж вами я восстановить.

Кто к торгу страстному приступит?

Свою любовь я продаю —

Скажите: кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?»

Рекла, — и ужас всех объемлет.

И страстью дрогнули сердца…

Она смущенный ропот внемлет

С холодной дерзостью лица.

«Я жду, — вещает, — что ж молчите?

Или теперь бежите прочь?

Вас было много, — приступите,

Купите радостную ночь!»

И взор презрительный обводит

Кругом поклонников своих…

Вдруг из толпы один выходит,

Вослед за ним и два других:

Смела их поступь, ясны очи;

Навстречу им она встает.

Свершилось: куплены три ночи,

И ложе смерти их зовет.

Благословенные жрецами,

Теперь из урны роковой

Пред неподвижными гостями

Выходят жребии чредой.

И первый — Флавий, воин смелый,

В дружинах римских поседелый;

Снести не мог он от жены

Высокомерного презренья;

Он принял вызов наслажденья,

Как принимал во дни войны

Он вызов ярого сраженья.

За ним — Критон, младой мудрец,

Рожденный в рощах Эпикура,

Критон, поклонник и певец

Харит, Киприды и Амура.

Любезный сердцу и очам,

Как вешний цвет едва развитый,

Последний — имени векам

Не передал; его ланиты

Пух первый нежно оттенял;

Восторг в очах его снял;

Страстей неопытная сила

Кипела в сердце молодом…

И с умилением на нем

Царица взор остановила.

«Клянусь, о матерь наслаждений!

Тебе неслыханно служу:

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу!

Внемли же, мощная Киприда,

И вы, подземные цари,

И боги грозного Аида!

Клянусь, до утренней зари

Моих властителей желанья

Я сладострастно утомлю,

И всеми тайнами лобзанья

И дивной негой утолю!

Но только утренней порфирой

Аврора вечная блеснет,

Клянусь, под смертною секирой

Глава счастливцев отпадет!»

И вот уже сокрылся день,

И блещет месяц златорогий.

Александрийские чертоги

Покрыла сладостная тень.

Окончен пир. Сверкая златом,

Идет царица в свой покой

По беломраморным палатам.

За ней — рабов покорный строй

И круг поклонников смущенных,

Вином и страстью утомленных.

Меж них, спокоен и угрюм,

Безмолвно выступает Флавий,

Речей внимая смутный шум…

Его судьбе и горькой славе

Дивятся гости, трепеща.

У всех, под складками плаща,

Сердца дрожат в глухой тревоге.

Но вот царица, на пороге,

Замедлила, и ясный лик

К смущенным лицам обратила:

В ее глазах — какая сила!

Как нежен стал ее язык!

«Я жду тебя, отважный воин:

Исполнить клятвы пробил час!

Я верю: будешь ты достоин

Обета, сблизившего нас!

Приди ко мне, желанный, смелый!

Я этой жертвы жду давно.

Мое прославленное тело

Тебе богами суждено!

С тобой хочу предаться страсти,

Неотвратимой, как судьба,

Твоей я подчиняюсь власти,

Как неподкупная раба!

Всего, чего возжаждешь, требуй:

Я здесь — для сладостных услуг!

Доколь не пробегут по небу

Лучи зари, ты — мой супруг!»

Сказала: и, простерши руки,

В объятья мужа приняла.

Раздались флейт поющих звуки

И хора стройная хвала.

И гости, сумрачны и бледны,

Боясь понять свою мечту,

Глядят, как полог заповедный

Скрывает новую чету.

И каждый, с трепетом желаний,

Невольно мыслит: «Мог и я…»

Но свисли пурпурные ткани,

Гимена тайны затая.

Фонтаны бьют, горят лампады,

Курится легкий фимиам,

И сладострастные прохлады

Земным готовятся богам;

В роскошном золотом покое,

Средь обольстительных чудес,

Под сенью пурпурных завес

Блистает ложе золотое.

Что там? Свежительная мгла

Теперь каким признаньям внемлет,

Какие радости объемлет,

Лаская страстные тела?

Кто скажет! Только водомета

Струя, смеясь, лепечет что-то.

Замолк дворец. Устало спят

Рабы в своих каморках темных;

Безлюдны дали зал огромных;

Лишь сторожа стоят у врат.

В задумчивых аллеях сада —

Молчанье, сумрак и прохлада…

Но кто застыл в беседке роз?

Один, во власти мрачных грез,

Он смотрит на окно царицы,

И будет, молча, ждать денницы,

Прикован взором, недвижим,

Безумной ревностью томим,

Иль плакать вслух, как плачут дети!

Не он ли, хоть на краткий срок,

Царицы грустный взор привлек,

Не он ли вынул жребий третий?

Означились огни денницы;

Рабочий пробудился люд;

По узким улицам столицы

Ряды разносчиков снуют.

Глядяся в зеркала морские,

Встречает день Александрия.

Но тих торжественный дворец.

Еще угрюмый страж-скопец

Не отворял глухих затворов;

Еще, на беспощадный зов,

Во сне счастливый — сонм рабов

Не открывал в испуге взоров.

И лишь на ложе золотом

Царица гордая не дремлет,

Небрежно дальним шумам внемлет

И смотрит, с пасмурным челом,

На мужа, кто простерт на ложе.

Ах, не она ль вчера ему,

Всем сладострастьем женской дрожи,

Как властелину своему,

Вливала в жилы страсть? — И что же!

Ах, не она ль, среди затей,

Припоминала вдруг лукаво

События недавних дней

И Цезаря с бессмертной славой:

Как миродержец-исполин

Ее ласкал рукой могучей,

И прибавляла, с лестью жгучей,

Что он, пришлец, ей он один

Напомнил Цезаря? — И что же!

За мигом миг казался строже

Взор гостя странного, и он,

Вином как будто упоен,

Вдруг твердо отстранил царицу:

«Довольно, женщина! Пора

Пред дымом смертного костра

Мне сном приветствовать денницу!»

Он лег, заснул, и вот он спит.

Царица сумрачно глядит

На сон бестрепетно-спокойный,

И грудь ее — в тревоге знойной.

«Проснися, воин! близок день!»

И Флавий открывает очи.

Давно исчезла летней ночи

Прозрачно-голубая тень;

Свет, через пурпурные ткани

Проникнув, бродит на полу,

И светлый дым благоуханий,

Виясь, колеблет полумглу.