– С Нико, – ответил Александр, – именно так и надо. – Он помолчал и наклонил голову, что-то обдумывая. – Хорошо. Драться он пока не может, но для легкой службы годится. Я распоряжусь, чтобы его приставили к тебе.

Мериамон сообразила, что сидит, раскрыв рот. Она быстренько закрыла его.

– Ему это не понравится. Александр засмеялся.

– Знаю. Но ему это пойдет на пользу. Он очень избалован, поэтому пора ему научиться делать то, чего делать ему не хочется.

– Мне бы не хотелось быть средством наказания.

– Ты и не будешь им, – возразил Александр, – если он сам не будет так думать. Я почти жалею, что я царь. Я бы сам хотел сыграть роль твоего стража.

Она уставилась на него. Он улыбался ей так, как будто она была не только голосом, но и как будто нравилась ему.

Когда она принимала на себя свой долг, ей не приходило в голову, что он будет считать ее своим другом. Что она, которая была ничем и никем в глазах богов, будет рада этому, что она сама будет думать о нем с теплотой.

Однако ее язык подчинялся ей. Мериамон отвечала спокойно. Ей даже почти удалось подавить улыбку, которая поднималась из самых глубин ее души.

– Это было бы интересно: царь Македонии, разжалованный до должности служанки.

Александр ухмыльнулся, ни капли не смутившись.

– Ну и что? Занимался же этим Геракл, а я его потомок. – Его улыбка превратилась в гримасу. – А теперь я пойду царствовать, пока мое царство не ушло от меня. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь. Моему брату будет приятно, – добавил он, взглянув на Арридая.

– О да! – воскликнул Арридай. – Пожалуйста, Мери, оставайся со мной! Попроси своего бога снова показаться.

– Это как он захочет, – ответила Мериамон. Александр улыбнулся им обоим, гордо, как сваха, которой удалось устроить хорошую партию.

– Ну хорошо, я вас оставляю.

Умный человек. Он дал ей время восстановить силы, и брат его тоже оказался занят делом. Перитас наконец ушел вместе с хозяином, к огромному облегчению Сехмет. Она презрительно фыркнула ему вслед и тут же погрузилась в сон.

Николаос был явно не в восторге. Он выражал свое неудовольствие долго и громко и даже не заметил, что чувствует себя гораздо лучше. У него был только один тяжелый день и скверная ночь, а потом, почти без всякого перехода, как это иногда случается, его тело решило выздоравливать. Он был еще слаб и не годился для боя, пока рука его была перевязана, но он явно шел на поправку. Он мог ходить, с туго перебинтованными ребрами и рукой на перевязи. Судя по искусанным губам, ему было еще больно, но он не говорил об этом. Не только боль, но и вынужденное безделье доводили его до бешенства.

До тех пор, пока ему не сообщили о его новых обязанностях. Эту новость сообщил ему сам начальник. «Царь приказал», – сказал он. На это Нико возразить было нечего.

Как только начальник ушел, Нико взвыл. Сам Филиппос вытолкал его из лазарета, проревев хриплым голосом старого вояки: «Вон! Вон!!! Моим больным от тебя делается еще хуже! Скройся с глаз моих!»

Что Нико с радостью и сделал. Мериамон ему не мешала. Он скоро сам остановился, потому что раны его еще давали о себе знать.

Когда она вернулась к вечеру в свой шатер, он сидел у входа. Губы его были бледны, но держался он крепко. Нико был при всем вооружении, кроме кирасы, которая лежала рядом вместе со щитом и сумкой. Сехмет терлась об его ногу, как будто успокаивая.

– Думай обо всем этом так, – сказала Мериамон. – Ты приставлен не ко мне, а к кошке.

Он взглянул сердито из-под нахмуренных бровей.

– Это ты его подговорила?

– Кого? Царя? – Она была готова избить его, или Александра, или их обоих. – О боги, конечно, нет! Неужели ты думаешь, я стала бы просить, чтобы именно тебя приставили ко мне?

Это его остановило. Он вскочил, разъяренный, и охнул: он еще не был готов к таким резким движениям.

– Мне это доставляет удовольствие не больше, чем тебе, – сказала Мериамон. – Честное слово.

– Как ты могла… как ты осмелилась… ты…

– Послушай, что ты с собой делаешь! Достаточно тебе снова повредить ребро, и ты прямиком отправишься обратно в лазарет. Филиппос, я думаю, отнюдь не обрадуется.

Нико заскрипел зубами. Он был так разъярен, что Мериамон на мгновение испугалась, что он тут же последует ее совету.

Вместо этого Нико вдруг остыл. Впервые на ее памяти он контролировал себя. Медленно, осторожно поднялся. Его пошатывало. Она не предложила ему помощи, хотя наблюдала за ним внимательно. Он собрался с силами, осторожно вздохнул.

– Николаос Лагидес, царская гвардия, кавалерия, готов, – это прозвучало горько, – к исполнению обязанностей.

Ни за что на свете она не показала бы, что он удивил ее. Она наклонила голову, как подобает женщине царского рода.

– Я принимаю твою службу, – сказала она, хотя он имел в виду совсем не это.

Нико мог бы возразить. Но что-то в нем сломалось, а может быть, он выздоровел. Он отсалютовал и стоял неподвижно, пока она прошла мимо него в шатер.

Эллины не могли жить без музыки. Все время кто-то пел или бил в барабан или играл на одной из многочисленных разновидностей флейты. Не было лучшего способа собрать толпу, чем принести лиру и начать играть на ней.

Мериамон, взращенная как певица бога, не пела с тех пор, как покинула Кемет. Ее музыка, так же как и ее магическая сила, пригасли в ней, оторванные от земли, питавшей их. Иногда по ночам, когда Мериамон лежала, прислушиваясь к звукам лагеря, к мужским и женским голосам, ржанию коней, мелодиям флейты, лиры и пьяным песням, она чувствовала себя цветком, лишенным корней, медленно увядающим в этой чужой атмосфере.

Вечером накануне ухода из долины Иссы Таис у себя в шатре давала обед. Подобные события в стране Кемет проходили весьма бурно, предполагалось, что каждый гость под действием вина может дать себе полную волю, но по сравнению с македонцами египтяне показались бы трезвенниками. Македонцы могли пить и горланить до самого рассвета, а с восходом солнца они уже были готовы в долгий путь. Если кому-то и было плохо после ночного дебоша, он скорее умер бы, чем признался в этом.

Мериамон, конечно, тоже пригласили. Она пришла, но ненадолго. Она плохо себя чувствовала: слишком много непривычного, слишком мало сна, да еще и месячные, которые сильнее любых лекарств.

Мериамон лежала в своей слишком мягкой персидской постели, свернувшись, чтобы успокоить боль в животе. Сехмет прижалась к ней, уютно согревая, как это могут делать только кошки. Мериамон нахмурилась, стараясь удержать беспричинные слезы. В новолуние с ней так всегда бывало.

Ее тень отправилась на охоту. У Мериамон не было сил удержать ее. Это было живое существо, хотя и магическое. Ему нужно было питаться, лучше всего кровью, если удастся, и той сущностью, которая в ней содержится. В окружающих холмах было много мелкого зверья; молчаливый черный человек-шакал с горящими зеленовато-желтыми глазами получит много удовольствия, гоняясь за ними.

Часть этого удовольствия сейчас передалась и Мериамон и почти успокоила ее. Она уже начала засыпать. Пение в соседней комнате на какой-то момент стихло, а потом раздались аккорды лиры и кто-то запел. Голос был очень хороший, исполнитель явно учился пению: в голосе были глубина, ясность и диапазон, которому можно было позавидовать. Мериамон не вслушивалась в слова, улавливая только мелодию – мелодию вина, мелодию любви, мелодию сна. И уже на пороге сна имя певца само прошептало себя – Николаос. Мериамон заснула с улыбкой на губах. О да, он мог прекрасно петь, когда не был пьян и не вспоминал о своих неприятных обязанностях.

…Она была своей тенью, бегущей по холмам среди ночной тьмы. В ней – теплая кровь, жизнь, взятая с благодарностью и возвращенная богам как дар за их поддержку.

Она была собой, своим ка, своим духом, который в каждой черте и в самой своей сущности был Мериамон. Той Мериамон, какой она была в стране Кемет: храмовая певица, одетая в белое полотно, глаза прекрасны благодаря специальной краске, на голове сложный парик. Широкое ожерелье лежит на ее плечах: золото и ляпис, кровавик и хрусталь, бериллы и малахит. Золото обвивает руки, тяжелые золотые серьги отягощают уши, золотой шнурок вплетен в парик надо лбом.