Одни служители приняли у них лошадей, другие поднесли церемониальную воду для омовения и вино для питья. Каждый погрузил пальцы в чашу и отхлебнул из кубка. Когда чаша и кубок обошли круг, один из жрецов вышел вперед и обратился к Александру как к повелителю и царю. Александр был милостив. Он успокоил этих людей, как делал это всегда – словом, жестом, блеском своих замечательных глаз. Конечно, он воздаст почести богу, конечно, он посетит храм; естественно, ему доставляет удовольствие встреча со жрецами и со жрицами, и с мальчиками, вплоть до самого маленького и робкого, который еще не успел стать гладким от безделья и хорошей пищи. Александр легкой рукой пригладил его иссиня-черные кудри и вызвал у него улыбку, потом что-то сказал, и тот громко рассмеялся. Когда Александр отвернулся, его отраженный свет продолжал сиять на лице мальчика.

– Разврат во имя бога, – проворчал Нико чуть слышно. – Развлекаться на травке, к удовольствию обоих, действительно священный ритуал. Какая гадость!

– В Вавилоне этим занимаются прилюдно, – заметил кто-то – Певкест, вспомнила Мериамон, красавец с изящными руками, но совсем не такой слабый, как казался. – Прямо в священной роще, где все могут посмотреть. Это так же обычно, как гарем в Персии.

– Ты сам-то был хоть в одном? – Неарх огляделся. – Интересная работа. Вот эта, наверное, египетская?

– А рядом персидская, – ответила Мериамон. – Здесь побывало множество разных людей, и все что-нибудь оставили на память.

– Так уж принято у финикийцев, – сказал Неарх. Они с Певкестом взялись за руки и отошли в сторону, как делали многие, как будто сговорившись. Царь был все еще занят со жрецами, собираясь идти в святилище. Гефестион был, конечно, с ним, и Птолемей, немного погодя подошли Певкест и Неарх, и чернобородый Клейт, и еще несколько человек.

Мериамон собиралась идти вместе с ними, но теперь ей это расхотелось. Образ бога будет образом финикийца, в нем, возможно, будет что-то египетское, а может быть, и нет. Рука Персии была здесь тяжела. Мериамон не хотелось видеть персидское лицо сидонского Эшмуна.

Вместо этого она пошла побродить. Нико последовал за ней. Храм был достаточно простой постройкой – крыльцо, зал и внутреннее святилище, но вокруг вырос целый город, гробницы и молельни, дворы, колоннады, дома жрецов, амбары и сокровищницы, рощи и сады и связанный с речкой каналом, облицованным камнем, бассейн и фонтан в честь бога. Сюда приходили паломники, в то время как ни один царь не почтил храм своим присутствием; здесь паломники обретали исцеление или нет – как того желали боги.

Фонтан был на удивление прост: струйка и чаша, вот и все. Вода булькала в чаше и переливалась в бассейн. Он был достаточно велик, чтобы плавать в нем. Там были водоросли и что-то поблескивало – может быть, рыбки, а может быть, монетки, брошенные на счастье.

– Ты жаждешь исцеления?

От неожиданности Мериамон вздрогнула и чуть не упала в воду. Особа, заговорившая с ней, должно быть, все время сидела неподвижно около фонтана, ее красная одежда выцвела до коричневого, слившись по цвету со стеной. Судя по голосу, это была женщина, но такая старая, что стала почти бесполой, с седыми волосами, плотно повязанными изношенным покрывалом.

Мериамон глубоко вздохнула, сердце перестало лихорадочно биться. Она поклонилась низко, так низко, как если бы это была жрица ее родных богов.

– Священная… – начала она.

– Не больше, чем ты, – возразила жрица и слегка подвинулась к свету. Глаза ее были устремлены на Нико. – Нет, жрица из Двух Царств, я обращалась к нему.

Нико удивился: ему никогда и в голову не приходило связать свою сломанную руку с возможностью просить исцеления у бога.

– Госпожа, – сказал он. – Священная, я не знаю…

– Конечно, не знаешь. – Жрица была такая крошечная, что, даже стоя, она едва доставала Нико до пояса. Даже Мериамон была выше ее. Жрица запрокинула голову, как птица, и смотрела на него неподвижным пристальным взглядом. – Ты хочешь снова стать целым?

– Конечно, – почти прошептал он. – Да.

– Ну так садись, – сказала жрица.

Мериамон подумала, что ей нужно что-то сказать, что-то сделать. Но сюда их привел бог, это несомненно, и жрица ждала именно их.

Кем бы она еще ни была, но у нее был глаз хирурга. Жрица приказала Нико вынуть руку из перевязи – губы его стали белыми, когда он пошевелил рукой, белее, чем видела Мериамон в его худшие дни, – и положить ее на край бассейна. Затем жрица развернула бинты. Мериамон придвинулась ближе, насторожилась, но не вмешивалась. Движения морщинистых рук были точны и уверенны.

Зрелище было не из приятных. Длинные мышцы от бездействия сморщились, плоть была бледная и вялая, зашитая рана заживала белесым шрамом. Кость, кажется, срослась правильно, по крайней мере он мог немного пошевелить пальцами, но большой палец все еще оставался скрюченным.

Глаза Нико были закрыты. Вряд ли его мутило: он всегда внимательно наблюдал, когда Мериамон меняла повязки. Ей не следовало разрешать ему ехать верхом так далеко.

Жрица Эшмуна склонилась над бассейном, набрала в горсть воды. Губы ее шевелились. Наверное, молитва или заклинание. Потом она вдруг вылила воду на рану.

Нико задохнулся от боли. Глаза его широко раскрылись, рука спазматически дернулась, лицо посерело.

– Спокойно, – сказала жрица негромко, но в голосе ее прозвучал металл.

– Холодно, – пожаловался он.

– Зима, – ответила жрица. Она снова зачерпнула горстью воды, снова омыла его руку. И еще раз.

– Я ничего не чувствую, – сказал Нико. Мериамон тоже не чувствовала.

Впрочем, нет. Что-то было, слабое, такое слабое, что ее тень почти не шелохнулась. Это был не тот порыв силы, который она знала в себе, не блеск пламени, которым был Александр. Это было вообще почти не здесь.

Жрица осторожно обтерла руку Нико краем своего покрывала, затем снова ее забинтовала, наложила лубки.

Нико не мог сопротивляться, каждое движение причиняло ему страшную боль. Но он сказал:

– Я не вижу никакого чуда.

– Никакого. – Жрица была спокойна.

– Полагаю, – сказал он, – что ваш бог не захотел удостоить меня своей милостью.

– Это как он решит. – Жрица закончила перевязку, закрепила концы, набросила ему на шею перевязь. – Эшмун благословит и сохранит тебя, – сказала она.

Это было разрешение идти. Мериамон повиновалась без колебаний. Нико, в глазах которого стояло множество вопросов, последовал ее примеру неохотно. Он не испытывал ни священного трепета, ни успокоения. Он был зол.

– Глупости! – заявил он.

– Нет, – возразила Мериамон, – это не глупости.

Нико смотрел на нее хмуро. Он устал, рука болела, конечно, он был зол и будет винить ее в том, что она позволила ему делать то, чего ему хотелось. Если бы он получил свое чудо, он начал бы сомневаться в нем. Он был эллином. Они все такие.

Внезапно Мериамон почувствовала, что очень устала от этих эллинов. Она не пошла назад к храму, а свернула на маленький дворик. Каменный человек стоял в середине, массивный, угловатый и, несомненно, из страны Кемет. На постаменте было вырезано его имя, и титулы, и все другие знаки его бессмертия, сохранившиеся в этом чужом месте.

Она остановилась прямо перед ним. Он был каменный, не живой и не дрожал в этом чуждом холоде; он стоял в своей складчатой одежде, прижав к груди посох и бич, подняв голову, увенчанную короной Двух Царств, устремив неподвижный взор за горизонт.

Она провела пальцем по резному овалу, заключавшему его имя. Нек-тар-аб. Нектанебо. В лице было много сходства: лицо жителя Верхнего Египта; длинные глаза, широкий нос, полные губы. Он был гораздо больше похож на эфиопа, чем она, чья мать родилась в Дельте.

Неожиданные и непрошеные, из глаз ее брызнули слезы. Говорили, что он бежал к родственникам в Эфиопию, бежал, как трус, от персов и их мощи. Персы лгут. Он погиб, когда пали Фивы – его последнее великое творение, рухнувшее перед объединенной силой магов; в нем не осталось магической силы, но хватило силы обычной, чтобы погибнуть в бою от персидского меча. Его тело лежит в тайной гробнице в Красной Земле, тщательно охраняемое от воров, а его дух ушел глубоко под землю.