– Немного. – Мериамон вздохнула, закашлялась. Он напрягся, его рука сжала ее до боли. – Осторожнее, – сказала она.

Нико перестал удерживать ее, но и не уложил, а просто сидел на ее постели. Он выглядел усталым, как будто уже давно недосыпал.

– Мне бы надо взглянуть на твою руку, – сказала она.

– Не надо, – ответил он. – Филиппос смотрел вчера, после того, как ты упала в обморок. Он сказал, что все прекрасно заживает.

– Прекрасно?

Он опять не понял. Она не стала вздыхать, чтобы снова не испугать его. По крайней мере от него исходило тепло. И, насколько она могла чувствовать, боли он не испытывал. Было куда приклонить голову. Если она будет лежать спокойно, он, может быть, уснет.

Она заснула сама, соскользнув в долгую тьму без снов. И проснулась от движения, от шума голосов, кто-то спрашивал и кто-то отвечал.

– Она еще жива?

– Жива.

– Слава богам.

– Конечно, я еще жива! – Мериамон открыла глаза и увидела незнакомые лица. Голоса звучали отдаленно. Она вдыхала ароматы персидских снадобий, смотрела на персидские лица и думала: «Нет. Прочь. Надо идти… прочь…»

Они подхватили ее и заставили выпить густого вина со специями и снотворными и удерживали, пока снадобье не начало действовать. Мериамон еще пыталась бороться, вырываясь из их рук.

– Как она?

Этот голос она узнала бы даже лежа в могиле. Этот голос созвал бы ее души и оживил бы ее.

– Спит, – отвечала какая-то женщина. – Дышит лучше, чем раньше, мне кажется. Нам пришлось ее усыпить. Она пришла в ярость, когда увидела, где находится.

– Разве ее не предупредили? – резко спросил он.

– Александр, – ответила женщина с почти рабской покорностью, – она была так больна, что вряд ли поняла бы.

– Верно, – сказал он, помолчав. Когда заговорил снова, голос его звучал ближе, прямо над ней, а вес, который она чувствовала, была мурлыкающая Сехмет. – Великая Гигейя, она же просто сошла на нет! Чем же ее кормили?

– Чем только удавалось.

– Наверное, это было очень мало, раз она так плоха. Я велю своим поварам приготовить для нее горячий пунш с молоком.

Он прикоснулся к ней. Его рука была горячей, как огонь, даже на ее пылающей коже. Он коснулся ее лба, щеки. Задержался у сердца, на груди, не такой маленькой, как можно было ожидать, глядя на ее птичью хрупкость. Он не отдернул руку.

– И воды, – сказал он. – Самой чистой, какой удастся найти. Я все устрою. Она совсем высохла от жара.

– Мы давали ей, что у нас было, – сказала женщина, – но хорошо, если будет еще. – Она помолчала. – Она дорога тебе.

Он убрал руку с груди Мериамон.

– Да, дорога. Тебя это волнует?

– Нет, – отвечала женщина на безукоризненном греческом, но с оттенком персидской напевности. Барсина. Пришло имя, и вспомнилось ее лицо. – Нет. Ты ценишь в ней не тело.

– А мог бы, – сказал Александр. Легко, словно поддразнивая.

Барсина не ответила.

– Все, что мне нужно, я получаю от тебя.

– Правда?

Мериамон могла бы открыть глаза, но она этого не сделала. То, что она слышала, не предназначалось для чужих ушей.

– Ты придешь ко мне еще?

– Да, – ответил Александр. Легко. Просто. Правдиво.

– Он не возражает?

– Кто? Пармений?

– Он тоже твой любовник?

Александр засмеялся.

– Нет, Гефестион не возражает. Он понимает, что важнее.

– Да, – сказала Барсина ровным голосом. Бесцветным.

Может быть, он услышал это. Может быть, нет. Он поднялся.

– Позаботься о моем друге. Помоги ей выздороветь.

И ушел. Барсина не двинулась с места.

– Это первое, – сказала она, обращаясь в пространство, – а мы, те, кто всегда вторые, что остается нам?

Дружба, могла бы ответить ей Мериамон. Привязанность, поддержка. Она это знала. Но на обиду, как и на глупость, каждый имеет право.

Мериамон была очень больна, она знала это. Голова у нее была легкая, мысли разбредались, но иногда она могла соображать достаточно четко. Она могла считать, и вычислять, и что-то предполагать. Получалось, что идет третий день пути, как они вышли из Сидона. Это означало, что сейчас они в Тире, или недалеко от него, если дождь задержал их. Но дождь уже прекратился. Над шатром гудел ветер, сотрясая тяжелые стены, светило солнце, слышался шум моря.

Над ее головой продолжали разговаривать. Александр уже ушел, а спустя некоторое время ушла и Барсина. Женщины, которые пришли сидеть с Мериамон, болтали, и болтали непрерывно.

– Сестра, ты слышала, что он собирается делать в Тире?

– Что, как не совершить жертвоприношение в храме? – ответила сестра. – Говорят, это один из его богов. Тот самый, от которого, как он заявляет, он произошел, который носил львиную шкуру, как это иногда делает он. Как ты считаешь, он красивый?

– Думаю, наша госпожа влюблена в него. Она глупая. Все знают про другого, который такой красивый, но никогда даже не глядит на женщин.

– Позор, – сказала сестра.

– Да. Но это не останавливает царя.

– Его ничто не останавливает. Они обе вздохнули.

– Ты видела послов, когда они пришли в лагерь? Они были так робки, что было больно смотреть. Их царь во флоте Великого Царя, а этот царь у дверей, и некуда деваться; а теперь он хочет молиться их богу. Я думаю, он загнал их в тупик. Они не могли сказать ни да, ни нет. Им пришлось уйти и обещать вернуться.

– Он был этим недоволен. Он терпеть не может ждать.

– Ему не придется ждать долго. Они возвращаются сегодня утром, сказал Сардат, когда приносил завтрак.

– Мы могли бы пойти, – сказала другая, – и посмотреть.

– Не стоит.

– А я пойду.

– Но, – возразила ее сестра, – если нас поймает госпожа… или Сардат…

– Не поймают, – ответила другая спокойно и убеждающе. – Мышка заснула, погляди. За час с ней ничего не случится.

– А вдруг она умрет? – с сомнением сказала сестра.

– До сих пор не умерла же. Давай, бери наши платки и пошли, пока не явился Сардат.

Они ушли, одна настаивала, другая еще сопротивлялась, но в конце концов послушалась.

«Мышка», – подумала Мериамон. Они назвали ее «мышкой». Потом она рассердится. Или будет смеяться.

Это прозвище лучше многих других, которые они могли бы дать ей.

Они были в Тире. Значит, она рассчитала верно. И Александр собирался принести здесь жертву богу. Это должен быть Мелькарт, которого эллины отождествляют со своим Гераклом.

Александр любил оказывать уважение богам, где бы он ни был. В этом проявлялась его вежливость и его вера. Он был и царем, и жрецом; его дело было совершать жертвоприношения.

Мериамон села. Голова кружилась, но она не обращала на это внимания.

Мериамон вздрогнула. Под всеми одеялами и мехами на ней было широкое персидское платье, но воздух был очень холоден. Она упала, выбираясь из постели, и оказалась на четвереньках. Собравшись с силами, по-прежнему на четвереньках, она разыскала свой плащ и туфли. После того как надела туфли и закуталась в плащ, ей пришлось отдохнуть.

Кое-как Мериамон поднялась и обнаружила, что может держаться на ногах, если пойдет, не останавливаясь.

Солнце ослепило ее, но не сильнее, чем тот свет, который ее звал. Ветер чуть не свалил ее с ног, но он был не сильнее той силы, которая влекла ее на берег. Мериамон наклонила голову, съежилась и пошла против ветра. Иногда у нее темнело в глазах, но она не останавливалась, чтобы разобраться, куда идет. Запах моря был так силен, его голос пел в ней. Солнце грело ей спину, хотя ветер был резкий.

Там были люди, но они виделись ей только как тени. Она видела, где они стояли – длинная белая полоса берега, синий блеск моря, посредине скала, окруженная стенами и увенчанная башнями. Были корабли – черные, красные и цвета тирского пурпура, и пурпурные паруса, и моряки с ястребиными носами и золотыми серьгами в ушах перегибались через борта.

Мериамон была близко от них, настолько близко, что могла бы омочить в море ноги. Дальше по берегу она видела их, отдаленных и четких, как образы в магической чаше, – македонцы в плащах и туниках, не боящиеся холода и ветра, жители Тира в длинных одеждах, с курчавыми бородами, мельче македонцев, похожие на египтян, тонкие, смуглые и лукавые. Тирцы были вежливы, даже улыбались. Они не уступили ни на йоту.