– Сколько же это будет продолжаться? Сколько дней, Александр? Сколько месяцев будет потрачено зря из-за того, что ты сгоряча дал клятву?

– Я был зол, – ответил он, – но я не лишился разума. Тир достаточно силен, чтобы сломить меня, если я не сделаю этого первым. К тому же Тир служит царю персов.

– Тир не захотел дать тебе то, чего ты хотел.

– Вот именно, – легко согласился Александр, – и он за это заплатит. Даже если бы он и не заслужил хорошей трепки, я не хотел бы иметь его у себя за спиной. Это необходимость, Мериамон, и здравый смысл воина. Даже вопреки воле богов.

– Это задерживает твое прибытие в Египет.

– Не навсегда.

– Но надолго.

Александр отбросил волосы, упавшие ему на лицо. В конце концов он просто мальчишка, хотя и такой блистательный, хотя и такой царственный.

– Я возьму Тир, – сказал он.

– Или Тир возьмет тебя.

– Никто никогда не победит меня, – возразил Александр.

– Никто из людей, – ответила Мериамон, – возможно. Но есть еще боги. И в конце концов есть еще смерть.

Ни одно облачко не закрывало солнце, но оно словно потускнело на мгновение и ветер стал холоднее. Потом Александр рассмеялся, резко и коротко.

– Смерть приходит за каждым. Я буду жить, пока могу, беречь свою честь и держать свое слово. Когда Тир станет моим, я пойду за тобой в Египет.

Дни медленно тянулись от зимы к весне. Дамба Александра приближалась к Тиру. Мериамон чувствовала себя совершенно опустошенной: женщина без тени, жрица без богов, волшебница, лишившаяся своей волшебной силы. В душе у нее была только зима, никакой весны, хотя тело ее снова стало здоровым и сильным.

Но все же, как и зима в этой каменистой стране, Мериамон хранила в себе память о весне. Александр не разговаривал с ней, не трогался с места и не занимался ничем, кроме осады неприступного города. Мериамон уже не чахла из-за этого. Она была слишком упряма. Раз уж смерть не захотела забрать ее, она будет держаться за жизнь, будет копить силы и ждать.

Ждал и еще кто-то, и совсем не так спокойно, как она. Мериамон убедилась в этом сама, когда ее позвали в шатер Барсины и немедленно. Ей не хотелось идти. Воспоминания о том, как она очнулась там, смертельно больная и разъяренная до безумия, до сих пор иногда тревожили ее в предрассветной мгле. Пойманная, задыхающаяся, окруженная врагами – не важно, что они хотели ей только добра. Это знала ее голова, а сердце знало только, что они персы, что они поймали и удерживают ее.

И все же, когда пришел посланец, тот же молодой евнух, который первый раз вызвал ее из повозки врачей, еще до прихода в Сидон, Мериамон согласно кивнула головой и пошла за ним. Барсина была врагом только по крови, и Александр по-своему любил ее. Ни одна женщина никогда не станет его неотъемлемой частью. Это давно уже отдано Гефестиону. Но Барсина знала его еще ребенком, она ему нравилась, может быть, он даже считал ее другом.

Шатер Барсины был таким же, как его запомнила Мериамон: полумрак, тени, ароматы персидских снадобий. Там не было света извне, только свет ламп. Там и сям попадались кое-какие новые вещи: резной сундук из кедрового дерева, блестящая позолоченная лампа, ваза с изображением ткущих и прядущих женщин. Это не были персидские вещи; по-видимому, их привезли из Афин. Похожая ваза была у Таис, но на ней женщины танцевали под музыку флейты и барабана.

Барсина сидела в затененной комнате. Пока Мериамон молчала, почти ничего не видя в полумраке после солнечного света и стараясь перевести дух в тяжком воздухе шатра, Барсина поднялась, подошла и обняла ее. Мериамон не ожидала этого. Она замерла, но сделала над собой усилие и ответила на объятие.

Барсина отступила на шаг, продолжая держать руки на плечах Мериамон.

– Ты опять здорова, – сказала она, – но очень худая. Хорошо ли тебя кормят?

– Все говорят это, – рассмеялась Мериамон. – И Александр тоже. Меня кормят хорошо, даже слишком. Можно подумать, что меня откармливают на убой.

Барсина улыбнулась, усадила Мериамон и велела принести ей вино и сладости, как положено. Мериамон пришлось немного выпить и поесть под серьезным взглядом темных глаз. Оказалось, что она голодна: она выпила почти все вино и съела целый пирог и немного от другого, чтобы попробовать.

Во время еды она рассматривала Барсину. Теперь она была красивее, чем запомнилось Мериамон, но это была другая красота: лицо стало круглее, взгляд мягче, тело, которое было прежде по-мальчишески стройным, стало полнее и шире.

Мериамон прекрасно понимала, в чем причина. Она поняла это в тот момент, когда Барсина обняла ее.

– Полагаю, – сказал она, – что тебя можно поздравить.

Барсина потупила взор и провела рукой по выступающему животу.

– Ты все замечаешь, – сказала она.

– Такое трудно не заметить, – ответила Мериамон. Она помолчала: следующий вопрос задать было трудно. – Это его?

Глаза Барсины сверкнули из-под длинных ресниц.

– Ты сомневаешься?

– Я умею считать, – ответила Мериамон. – Ты стройная и мало располнела, но ты носишь ребенка уже с лета, или я ничего не понимаю в этом. Значит, он был зачат на Митилене, если не раньше. Александр знает?

– Да, – ответила Барсина. – Он обещал принять ребенка, даже если будет мальчик.

– Как своего наследника?

Тогда Барсина подняла глаза. Ее взгляд заставил Мериамон подумать о других людях, о Таис. Та же ясность цели, та же сила духа, неожиданные в персидской женщине.

– Вернулся Пармений. Он не оставит моего господина в покое. Если он покажет ему ребенка, рожденного мной, может быть, наступит мир. Ненадолго. Пока он не получит своего собственного.

– Если я умею считать, почему ты думаешь, что другие не умеют делать этого так же хорошо? – спросила Мериамон.

– Ты – женщина, – ответила Барсина.

– А мужчина не заметит? – Мериамон снова села. Оказывается, она успела съесть и второй пирог. Она вытерла пальцы салфеткой, поданной служанкой, окунула их в теплую воду, пахнущую лимоном. – Может быть, и не заметит. Если ты будешь жить так же замкнуто, так тихо, как только можешь, ты сможешь скрывать ребенка, пока он не родится, а потом показать его, и пусть люди сами решают, чей он.

– Вот именно, – сказала Барсина. – И мой господин может показать, что я беременна. Он может приходить реже и оставаться не так долго.

Она говорила спокойно, но Мериамон почувствовала скрытую боль в ее голосе. И знала, откуда она.

– Он знал с самого начала.

– Я сказала ему.

– Тогда… он никогда на самом деле…

– Он верил, – прошептала Барсина с отчаянием. – Сначала. Верил. Но я должна была сказать ему. Я и так слишком много лгала, когда молчала и однажды позволила ему любить меня.

– А эллин никогда не тронет беременную женщину, – сказала Мериамон.

– Он рассердился, – продолжала Барсина, – но простил меня. Он любит прощать так же, как любит давать. Он признал, что я поступила мудро.

Мериамон не была в этом уверена. Но Барсина не должна была сомневаться.

– Так что он продолжает приходить к тебе и притворяться. Больше ему это не нужно.

– Если он не захочет.

Наступило молчание. Мериамон не торопилась его нарушить. Затем сказала:

– Ты хотела, чтобы я знала. Зачем?

– Я использовала тебя, – ответила Барсина. – Я солгала, но немного. Я заставила тебя думать, что была свободна в своем поведении.

– Ты сама себя уговорила, – сказала Мериамон. Барсина разгладила юбку на коленях, долго, внимательно ее разглядывала. Она делала почти то же, что и в прошлый раз, когда разыгрывала смущенную возлюбленную.

«Персия, – подумала Мериамон. – Настоящая Персия, несмотря на то, что все ее мужчины были эллинами».

Барсина сказала медленно:

– Я хотела узнать, кто ты.

– И что же ты узнала?

– Ты его друг.

– А теперь?

– То же самое. Могла бы стать большим, если бы захотела.

Мериамон молчала. Наверное, она могла бы. Но это было бы непростое сражение.