Харкорт вместе с аббатом, выбежавшим вслед за ним, поспешно обогнули здание аббатства и увидели в переднем дворе Иоланду – сироту, что жила в приемышах у мельника. Она стояла, окруженная толпой монахов, один из которых держал под уздцы коня Харкорта.

– Что случилось? – спросил Харкорт Иоланду. – Ты говоришь, мой дядя вернулся? А почему эту весть принесла ты? Если мой дядя дома…

– Он не дома, – ответила она. – Пока еще не дома. Он лежит в доме моего отца.

– Лежит в доме твоего отца?

– Он болен и слаб. Когда я уходила, он спал. Мать попробовала его покормить, но он заснул, не успев съесть ни кусочка. Тогда я побежала в замок – вместо отца, ты же знаешь, мой господин, что он хромой.

– Знаю.

– В замке мне сказали, что ты здесь. Я знала, что ты хотел бы как можно скорее услышать…

– Да, да, – нетерпеливо прервал он. – Ты очень хорошо сделала.

– Понадобится несколько человек, чтобы перенести его в замок, – продолжала она. – Твой дед сказал, что соберет их сколько нужно, чтобы тащить носилки вверх, на обрыв. Когда я уходила, он ужасно ругался, потому что все люди, оказывается, разошлись кто куда по разным делам и быстро собрать их невозможно.

Монах, державший коня, подвел его к Харкорту.

– Если ты собираешься спуститься оврагом к дому мельника, будь как можно осторожнее, – предупредил аббат. – Там есть тропа, но очень крутая и опасная.

– Я знаю дорогу, – сказала Иоланда. – Я тебе покажу. Я могу сесть на коня сзади тебя.

Харкорт впервые внимательно вгляделся в нее. На девушке был рваный плащ с капюшоном, накинутым на голову. Из-под капюшона выбивались льняные волосы и падали на худое, изможденное лицо с глазами василькового цента. Харкорт заметил, что руки у нее загрубевшие от тяжелого труда. Он и раньше мельком ее видел, знал, при каких загадочных обстоятельствах она здесь появилась, но до сих пор ему ни разу не представился случай разглядеть ее вблизи.

– Ну ладно, – сказал Харкорт. – Садись сзади.

Он прыгнул в седло, взял в одну руку поводья, а другую протянул Иоланде. Она крепко схватилась за нее, и он удивился, какая сильная хватка у девушки. Он потянул Иоланду вверх, она подпрыгнула и уселась верхом на круп коня. У стоявших вокруг монахов вырвался судорожный вздох.

Харкорт причмокнул, понукая коня, и натянул поводья, готовясь спускаться по оврагу, который начинался сразу за аббатством. Повернувшись в седле, он помахал рукой аббату Гаю. Иоланда плотнее обхватила руками его талию.

– Как тебе нравятся эти противные монахи? – спросила она. – Только чуть покажи им ногу…

Харкорт усмехнулся.

– Им такое в диковинку. Не нужно их за это осуждать.

Тропа, которая вела к реке и к дому мельника, была крута и извилиста – она то и дело огибала огромные камни, которые в незапамятные времена отвалились от скал, стоявших по обе стороны. Местами она следовала по каменистому руслу ручья, где вода едва покрывала копыта коня, местами спускалась по крутому склону, где коню приходилось сползать, вытянув ноги. Кое-где тропа вообще исчезала, и Иоланде приходилось показывать, куда ехать.

– Ты сказала, что мой дядя добрался до вашего дома, – сказал Харкорт. – Откуда он пришел?

– Он пришел по мосту.

– Ты хочешь сказать, что он пришел с Брошенных Земель?

– Похоже, что так, – ответила она. – Когда я его увидела, он шел по мосту к нашему берегу, с той стороны. Шел с трудом, я сначала подумала, что он пьяный. Раза два падал, но каждый раз вставал и, шатаясь, шел дальше. Как не стыдно так напиваться, подумала я. А потом мне пришло в голову, а что если он не пьяный? Что если он ранен или болен? Я позвала Жана, моего отца, и он прибежал, вернее приковылял, как мог. Мы вместе довели его до дома. Сначала отец даже его не узнал. Отец говорит, он очень постарел. Как только мы поняли, кто он, я сразу побежала с этой вестью в замок.

– Он что-нибудь вам сказал? Он вообще что-нибудь говорил?

– Только бормотал что-то, и все. Он был едва жив, держался только силой воли. Но он цел и невредим. Ран на нем нет, крови тоже. Я посмотрела.

– Ты говоришь – он что-то бормотал. Значит, он пытался что-то сказать?

– Не думаю. Просто бормотал что-то про себя.

– И Жан сначала его не узнал?

– У него седые волосы, – сказала она. – Когда Жан видел его в последний раз, они были черные, только чуть-чуть с проседью. Мне он показался совсем стариком.

Да, дядя Рауль должен был постареть, подумал Харкорт. Уж очень долго он отсутствовал. Но Харкорт все еще помнил его необыкновенно моложавым, хотя и тогда он был уже не молод. Высокий, широкоплечий, стройный, он казался человеком совсем из другого мира, из далеких чужих краев. Сколько раз за это время он побывал дома? Харкорт попробовал припомнить и не смог. Должно быть, раз пять или шесть.

Были случаи, когда Рауль возвращался побежденным, когда из его затей ничего не выходило. Но он никогда не держался как побежденный. Он всегда откровенно сознавался, что потерпел неудачу, хотя в чем именно, толком и не говорил. Но вел он себя так, будто эта неудача не имеет для него никакого значения. Наверное, временами этот странный непоседливый человек должен был испытывать разочарование или даже отчаяние, но он никогда в этом не сознавался, и не было случая, чтобы очередная неудача его остановила. Проходило несколько недель, самое большее – несколько месяцев, и он исчезал снова. Харкорт припомнил, что всегда можно было предсказать, когда дядя исчезнет. За несколько дней до этого его начинало одолевать беспокойство, он словно рвался с привязи, ему явно не терпелось пуститься в какую-нибудь новую авантюру, которую подсказывала его изобретательная фантазия.

Были и такие случаи, когда он возвращался победителем – на великолепном коне в дорогой сбруе, пышно разряженным, с роскошными подарками всем и каждому. Но возвращался ли он с победой или с поражением, он никогда не говорил, что именно делал за время своего отсутствия. Он много о чем рассказывал, и по его рассказам нередко можно было догадаться, где он побывал, – во всяком случае, в какой части света, потому что в них никогда не было ни намека ни на какое определенное место. Родственники, конечно, не могли не размышлять о том, чего он не хотел говорить, но спрашивать его об этом никто не решался – может быть, потому, что все боялись услышать что-то позорное, чего им лучше не знать.