— Расставьте по всей квартире пепельницы и положите сигареты.

— Смешайте мартини с апельсиновым соком и поставьте в холодильник.

— Смешайте виски с грейпфрутовым соком и поставьте в холодильник.

— Приготовьте главное блюдо, накройте фольгой и поставьте в холодильник.

— Вымойте голову и вставьте свечку «Норформс».

— Сядьте под фен, пока «Норформс» рассасывается (наденьте трусики).

— Вымойте грудь холодной водой, затем примите горячий душ.

— Вставьте противозачаточный колпачок.

— Наденьте чулки.

— Наложите грим и причешитесь (наложите серебряные тени на глаза).

— Наденьте розовую сатиновую пижаму, розовые светящиеся серьги.

— Включите проигрыватель.

— Достаньте главное блюдо из холодильника и поставьте на стол в гостиной.

— Выпейте мартини и ждите первого гостя.

— Постарайтесь, чтобы сердце не колотилось при каждом звонке в дверь…

ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ ДЖЕК БЕЙЛИ.

Симоне Жоржетт Ласситье было двадцать четыре года, и она жила на Пятьдесят седьмой улице, неподалеку от «Русского чайного дома». Она суеверно верила в числа и любила вычитать двадцать четыре из пятидесяти семи, чтобы понять, какое значение может иметь для нее получающаяся цифра «тридцать три». При этом приходила к следующим выводам:

1) Она может выйти замуж в тридцать три года.

2) Развестись в тридцать три.

3) Сойти с ума в тридцать три (Боже мой, это шизофрения).

4) Умереть (по таинственной и непонятной причине) в тридцать три.

5) Переехать на Тридцать третью улицу.

6) Родить шестерых детей (три плюс три).

7) Родить девятерых детей (три умножить на три).

8) Не иметь детей (три минус три).

Симона никогда не прибавляла двадцать четыре к пятидесяти семи, потому что вряд ли цифра «восемьдесят один» будет как-то влиять на ее жизнь. Она, точно, не доживет до восьмидесяти одного года и наверняка не переедет на Восемьдесят первую улицу.

Хотя и знала, что восточные восьмидесятые улицы более оживленны, чем Йорквиль, Симона не могла не думать о том, что там большая немецкая колония, а поскольку она была настоящей француженкой, то ей претило все, что хоть отдаленно напоминало о немцах.

Психолог, который как-то вошел в ее жизнь вместе с новым платьем в руках, однажды повел ее на ужин в баварский ресторан, и одни названия немецких вин вызывали у нее тошноту еще неделю.

Квартира Симоны на Пятьдесят седьмой улице была крошечной и дешевой. Мистер Льюис, владелец недорогого мехового магазина внизу, рассказал, что в этой квартире так долго жили две сестры, что одна умерла от старости на руках у другой. Горе заставило уехать оставшуюся в живых сестру, и Симона понимала, почему она это сделала. В такой маленькой квартире не убежать от воспоминаний.

Уезжая, женщина оставила всю мебель, так что Симоне достались две кровати, два бюро желто-лимонного цвета, стоящие в ногах кровати, обшарпанный стол и два разбитых стула, а также два старых пуфика с выцветшими изображениями иностранных машин.

Узкая кухня рядом с гостиной была оклеена обоями с зелеными, оранжевыми и розовыми цветами, напоминающими картины Гогена. Настоящей плиты с духовкой не было. Еду можно было разогреть только на горелках. Когда Симона приехала смотреть квартиру, это огорчило ее больше всего. Как она сможет разогреть готовые обеды без плиты?

— Не стоит огорчаться, — сказал ей агент. — Можно заказать еду на дом.

— И они принесут только суп и яблочный пирог, — грустно заметила Симона.

И все-таки арендовала квартиру. Кровати были необычные, располагались друг над другом, и она воображала, что находится в каюте корабля, плывущего в Рио, Остерсунд или Мозамбик, в одно из подобных экзотичных мест. Пожив немного в этой квартире, Симона придумала, как ей разогревать ее любимые готовые обеды. Все оказалось очень просто. Кладешь их в кастрюлю, накрываешь крышкой и включаешь газ. Конечно, в духовке они разогрелись бы лучше, потому что сейчас в картофельном пюре оказывались холодные куски, зато в такие минуты Симона могла мечтать о снежной вершине за окном, и эти фантазии делали холодную пищу обычным неудобством в путешествии.

Прошло уже шесть месяцев после переезда. Симона пережила жаркое лето без кондиционера или хотя бы вентилятора, а теперь, в январе, храбро сражалась с плохим отоплением. Первое, что делала, придя с работы, — это быстро залезала в ванну. Если замешкаться, то другие жильцы забирали горячую воду и, значит, до следующего утра она не могла принять даже душ. Засыпать в холодной постели было настоящим испытанием, и Симона старалась успеть согреться в ванне.

Ложиться спать было скорее необходимостью, чем желанием или потребностью. В десять вечера от радиатора в комнате исходил ледяной холод. И тогда Симона надевала две теплые ночные рубашки, запрыгивала в кровать, закутывалась в одеяло и начинала мечтать о весне. Чтобы согреться, накидывала поверх одеяла все пальто и куртки, которые у нее были. Она была благодарна Чу-Чу, ее карликовому пуделю, укладывающемуся рядом и всю ночь дышавшему ей в шею.

Недавно Симона сообразила, что напрасно спала на нижней кровати. Наверху было гораздо теплее. По вечерам она выпивала чашку горячего шоколада (иногда разбавленного недорогим бренди), брала Чу-Чу на руки и вскарабкивалась по лестнице на кровать под потолком. И пока уличный шум не убаюкивал ее под одеялом, пальто и куртками, Симона прижимала к себе свою собачку.

Перед сном ужасно было думать, что придется встать среди ночи и идти в туалет. Если это случалось, она изо всех сил пыталась сдержать себя. Симона содрогалась от одной только мысли, что надо вылезти из постели, спуститься по лестнице и идти в ледяную ванную с замерзшими окнами. Иногда ей все-таки удавалось заснуть снова, иногда она лежала без сна и сдерживала себя. Но вот случилось самое худшее. Она обмочилась во сне. К счастью, под простыней была толстая байковая подстилка, иначе промок бы матрац. Ей пришлось встать среди ночи, перестелить постель и бросить мокрую простыню в ванну. После этого случая она перестала сдерживать себя и вставала, как бы холодно ни было, сколько бы ни было времени, как бы ни велико было желание поспать. Может, на свете есть вещи и похолоднее, чем мокрая простыня, но Симона от всей души надеялась, что этого она не узнает.

Когда наступало утро, Симона ощущала, что ей чудесным образом дарован еще один день. Звенел будильник, начинала шуметь паровая батарея. Она вздыхала и мчалась на кухню заварить цветочный чай, который покупала в соседнем магазине. Пока вода закипала, она кормила Чу-Чу очередными мерзкими собачьими консервами, стараясь не смотреть на миску, чтобы не стошнило. Ее всегда удивляло, что Чу-Чу дочиста вылизывал миску, поднимался на задние лапки, будто ожидая награды, а затем мчался к двери в ожидании прогулки.

Пес был неисправимым оптимистом. Может, так, а может, он просто идиот. Или и то и другое вместе. Он ничему не научился. Торчал у двери, яростно виляя обрубком хвоста и поблескивая глазами-пуговками, хотя опыт показывал, что раньше чем через час его не выведут. Иногда Симона поясняла ему:

— Глупый пес, ты хочешь, чтобы я вышла на улицу в двух ночных рубашках и носках?

Энергичные движения головы показывали, что Чу-Чу считает это абсолютно нормальной вещью. Тогда Симона сжимала ему голову, трясла ее и кричала: