«Мне было тоскливо».

Убийство возбуждало. Она сказала бы и об этом. Сказала бы так, потому что хоть что-то произошло бы, а в ее жизни так долго ничего не происходило, абсолютно ничего. Пруст и трусики были счастливой встречей, они целовались.

Беверли встала и выбежала из спальни, едва не упав на лестнице по пути в гостиную, к бару, где налила бокал чистого виски и выпила залпом. Маргарет было не слышно и не видно. Еще по дороге Беверли решила, что Маргарет будет следить за тем, как укладываются в постель Питер-младший и Салли в своих комнатах на третьем этаже. Конечно, Маргарет была там. (Она похвалила себя за проницательность.) Беверли не рассчитывала на Маргарет. Не рассчитывала ни на нее, ни на кого другого среди всех ее знакомых, ни на себя, ни на Питера, ни на друзей… Ди-Ди, Марни, Джиджи… Что она знает о них, об их реальной жизни, что они знают о ней? Она всегда полагалась только на Питера, а теперь нужно было признать, что она ошиблась. Предательство иссушило ее жизнь. Если ошиблась в Питере, то, возможно, ошибалась во всем и во всех. Да, надо все это внимательно обдумать, но как же она могла так ошибиться? Почему Пруст целовался с трусиками? Кто сказал, что в этом должен быть смысл? Ах…

— Сними этот смешной лифчик, — сказал Питер, когда она вернулась в спальню со вторым бокалом виски в руке. — Это вчерашний день. Ты хоть в чем-то разбираешься?

Беверли вдруг сообразила, что головная боль исчезла.

— Я тебе скажу, в чем я разбираюсь. В этом!

Она выплеснула виски ему в лицо и швырнула бокал в другой угол комнаты, где он разлетелся на мельчайшие осколки. Беверли расхохоталась. Резким хриплым смехом. Он, казалось, отскакивал от розово-серых обоев и отдавался эхом в ушах. Смех, боль, гнев, опьянение, ярость. У Беверли болели и тело, и душа. Наклонившись к Питеру, она влепила ему пощечину прежде, чем он перехватил ее руку и повалил на кровать.

Он дрожал от гнева.

— Ладно, безумная мочалка, раздвигай ноги!

— Я тебя презираю, — сказала она и попыталась влепить еще одну пощечину, врезать ему, исцарапать, изодрать, сделать больно, но он ловко увернулся.

— Я тебя свяжу, если ты не успокоишься, — сказал Питер. — Не сомневайся. Так, сиди тихо и слушай меня.

Она заледенела от его голоса. Это был холодный, отстраненный, бесчувственный, чужой голос, а не голос человека, прожившего с ней восемь лет.

— Во-первых, — продолжал он тем же тоном, — сними этот лифчик и аккуратно положи его на столик, не надо швырять, хватит театра, иначе я на неделю привяжу тебя к кровати. Я это сделаю, Беверли.

Он выпустил ее руку, чтобы она расстегнула лифчик. Какую-то секунду Беверли колебалась, не дать ли ему пощечину, но ее остановил простой животный страх, предчувствие катастрофы, которая разразится, если она осуществит свое намерение.

— Прекрасно, — сказал Питер тоном отца, увещевающего ребенка. — Я сейчас лягу на спину, а ты сядешь мне на бедра. Не ложись на меня, просто сиди, раздвинув ноги.

Они поменялись местами. Питер лег на спину, и, как она заметила, его член напрягся. Беверли выполнила приказ и села ему на бедра, едва касаясь его палки, которая (она молилась об этом!) скоро может оказаться в ней. Но они несколько минут оставались в прежней позиции, не двигаясь и не разговаривая. У Беверли затекли ноги, она в страстном ожидании чуть наклонилась вперед.

— Питер, я…

— Сиди тихо.

— Но, Питер…

— Я сказал, сиди тихо.

— Я не буду сидеть тихо!

Приподнявшись, он так сильно ударил ее по лицу, что Беверли чуть не потеряла сознания. Слезы хлынули из больших голубых глаз, но она не осмелилась раскрыть рот, опасаясь возмездия. Всхлипнула, не понимая, что же в ее жизни привело к этому непонятному инциденту. Пытаясь сдержаться, она сидела неподвижно целую вечность, и вдруг Питер приподнялся и снова ударил ее. Сильно, еще сильнее, чем в первый раз, и еще неожиданнее. Она соскочила с него и разразилась рыданиями. Питер не трогал ее и молчал. Он встал, поднял книгу с пола, лег обратно и нашел нужную страницу. Беверли плакала долго, затем вытерла глаза, готовясь к новому повороту событий. Она не верила, что это случилось с ней. Ясно, что он не собирается просто читать книгу, не сейчас же, это было бы слишком унизительно.

— Питер, извини, если я…

Она замолчала, не зная, как закончить фразу. Не знала, за что просить прощения, и ее окутало облако невыразимого горя.

— Спи, Беверли.

Спать? Как она сможет заснуть? Он с ума сошел.

— Я думала, что мы раньше…

— Так и было, пока ты не стала ядовитым скорпионом.

— Извини, что я плеснула тебе в лицо…

Он промолчал.

— Питер, извини меня…

— Ладно.

И он должен был сказать только это? Щеки до сих пор горели от его ударов, но сейчас Беверли ощущала возбуждение и истекала влагой. Он всю ночь не будет замечать ее? Она перенесла бы все, только не это, пусть даже бьет ее, все что угодно, все будет лучше, чем эта отчужденность. Она придвинулась к нему.

— Питер, я люблю тебя.

Он похлопал ее по обнаженному плечу.

— Спи.

— Поцелуй меня.

Он нежно поцеловал ее в губы.

— А теперь спи, а ночью я разбужу тебя.

Он сдержал слово. Через несколько часов, когда в комнате было темно и в мире все затихло, Беверли во сне ощутила палец мужа на клиторе, а через минуту он вошел в нее, до сих пор еще влажную, и двигался в ней с такой безжалостной энергией, как никогда раньше. Его движения были своего рода ритуалом, танцем. Проснувшись, тоже начала двигаться (он лежал сзади), она двигала большим круглым задом все быстрее и быстрее, одновременно шире раскрывая себя до тех пор, пока не ощутила, что ее потное тело охватывает сладостная истома. Пот градом катился с нее, сочился изо всех пор. Она остро ощущала мужские пальцы на своей груди, животе и ниже, на полных трепещущих бедрах. Вот они достигли заветного треугольника волос, и в эту секунду Беверли разразилась криком наслаждения.

Утром, едва забрезжил рассвет, Беверли проснулась от чувства тревоги. Питер безмятежно спал на другой стороне кровати. Она обняла его пылающее тело в попытке уверить себя, что ее страхи безосновательны, но ощущение опасности не исчезло. Воспоминание об экстазе смешивалось с осознанием того, что нынешней ночью что-то в ее жизни изменилось и прошлое никогда больше не вернется.

Аните было жаль, что Симона и этот умница Роберт Фингерхуд ушли так рано. Было больше чем просто жаль. После всех треволнений, связанных с подготовкой вечеринки, ей казалось несправедливым, что люди считают возможным так себя вести, плевать на все ее приготовления и спокойно уходить, как будто у них не было долга вежливости по отношению к хозяйке.

В данном случае это было особенно оскорбительно, потому что Анита считала Симону своей подругой. Она рассчитывала на ее более благоразумное поведение, хотя Симона никогда ни о ком, кроме себя, не думала. Когда они жили вместе, именно Анита пыталась внести разумное начало в их жизнь. Она знала, что на Симону рассчитывать нечего, потому что та ветрена, легкомысленна и крайне эгоистична. Анита вспомнила то утро, когда Симона проснулась первой и выпила весь апельсиновый сок. Там было больше литра, а она все выдула, ничего не оставив Аните.

— Я же умирала от жажды, — просто объяснила Симона.

А однажды Симона одолжила у нее новые итальянские туфли за сорок пять долларов и вернулась со свидания, извозив их до неприличия.

— Чем ты занималась? — спросила Анита на следующий день. — Любовью в ванной?

— Нет, на раковине, а потом он выпил стакан воды и расплескал его.

— На раковине? Что за бред? Зачем это делать на раковине?

— Затем, что на вечеринке это было единственное подходящее место.

— Ты не могла дождаться, пока вы придете к нему на квартиру? — спросила Анита, размышляя о том, как же ей привести туфли в порядок.

— Дело не в том, чтобы подождать. Я хотела сделать это на раковине.