— И с их родителями.

Поскольку он продолжал массировать ей соски, Симона начала слегка постанывать, чтобы продемонстрировать удовольствие. Может, она лесбиянка? Симона почти ничего не чувствовала, когда ее трахал мужчина, это ужасно, но всегда одно и то же: легкое возбуждение вначале, а потом — абсолютная пустота.

— Так ты кто? Я забыла.

— Я психолог.

— А какая разница между психологом и психоаналитиком?

— У нас разные способы лечения.

Она знала, что он хороший любовник, хотя сама ничего не чувствовала. Симона переспала со столькими мужчинами, что понимала разницу между хорошим и плохим; она не могла почувствовать разницу, но судить о ней могла, могла понять, у кого извращенные мозги, а Роберт Фингерхуд к таким не принадлежал. Наконец-то она встретила НОРМАЛЬНОГО мужчину, и смешно, что тут же заскучала обо всех психопатах. Почему? Роберт даже не использовал вибратор. Здесь он ее разочаровал. Зачем было его показывать, если не собираешься им пользоваться? Может, это как раз то, к чему придет: самой использовать «Вибретт»?

Однажды прошлым летом, вскоре после переезда в свою крошечную квартиру, она познакомилась с двумя парикмахерами и привела их к себе. Они вытворяли все, что взбредет в голову. Извращенцы трахнули и друг друга. Ей было неприятно сознаваться, но ее это невероятно возбудило. Странное зрелище: три переплетенных тела, и все они орут всякие пакостные слова. Голова у них у всех шла кругом, они по-настоящему свихнулись, но ей нравилось, потому что это казалось настоящим, казалось, что так и должно быть, даже когда они настояли, чтобы она трахнула себя морковкой. Они ей нравились: такие же безумцы, как и она. Симоне понравилось, как один лег на нее сзади, когда она лежала на другом. Ей нравилось быть связующим звеном, ей было так хорошо, что она едва не кончила. Они были гораздо лучше гитариста, который просил пописать на него в ванне. Она сначала расхохоталась. Но все равно исполнила просьбу. Почему же нет? Ему было так приятно.

— А какая разница между психологом и психиатром? — спросила она у Роберта Фингерхуда.

— Психиатры занимаются соматическими симптомами.

Симона не поняла последних слова.

— И они короче психологов, — добавил он.

— Кто?

— Психиатры.

— А почему?

— А у них отцы короче.

Он забавлялся ее невежеством, наверное, это позволяло чувствовать себя важным и значительным человеком. Симону не особенно интересовали мужские занятия, это не так важно, и спрашивала она только потому, что по опыту знала, как это волнует мужчин, но ответов почти не слушала. Они могли говорить что угодно, разницы для нее не было. Ее интересовало только их поведение в постели. Роберт был нежным любовником, мягким, но страстным. И у него был огромный член, она поклялась бы, что он длиннее, чем у Джека Бейли (когда встречусь с Анитой, нарисуем диаграмму), и ее восхитило то, как он кончает. Мужчины кончают по-разному. Некоторые очень тихо, так тихо, что ты даже не знаешь, когда он кончил, просто в какую-то минуту член обмякает, но ты не знаешь почему. У Роберта это был какой-то рок-н-ролл, он вознесся на небеса и низвергся в ад, все его тело сотрясалось, на лице появился безумный оскал. Симона любила смотреть в лицо мужчине, когда он кончает, хотя их это смущало, но ей-то что за дело? Обычно они старались отвернуться, но она не позволяла. Как и тем двум парикмахерам. Это было небольшим удовольствием. Она знала, что не может кончить потому, что она — нарциссистка, как ей кто-то сказал однажды. Крохотуля.

— О бэби бэби бэби бэби бэби бэби!

У Роберта Фингерхуда, похоже, возникло желание достичь могучего оргазма и утром. Он снова склеился с нею.

— Который час? — спросила она через несколько минут после того, как Роберт освободился.

Он глянул на часы, стоявшие на полке.

— Двадцать минут седьмого.

Пора идти. Надо заехать к Аните и забрать Чу-Чу, заскочить домой, принять душ, переодеться. Ей не хотелось уходить, совсем не хотелось. С Робертом она чувствовала себя в безопасности. Он защитит ее, он защитник по натуре, вот сейчас укрывает ее одеялом, чтобы она не остыла. Парикмахерам Симона была так безразлична, что могла бы замерзнуть до смерти, они бы просто не обратили внимания. И все-таки они возбуждали ее. Симона об этом постоянно помнила. Когда все кончилось, они втроем закурили сигары. Мундштук из натуральной пробки, как гласила надпись.

— Ты должна идти на работу? — спросил Роберт.

— Да. К сожалению.

— Чем ты занимаешься?

— Я манекенщица в меховом магазине. Шубы и платья, костюмы и пончо, вечерние пижамы и все такое прочее.

— Это интересно?

— Нет, жутко скучно, но другого я не умею. Не печатаю на машинке, не стенографирую.

— А сейчас делают платья из меха?

— Да. Все делают. Вчера я показывала покупателю из Атланты черный кожаный костюм с оторочкой из обезьяны.

— А знание французского не поможет найти работу получше?

Работа. Приехали. Кто-нибудь в Нью-Йорке думает о чем-нибудь другом?

— Наверное, — призналась она, — но меня это не очень волнует. Одна мысль о работе угнетает. Любая работа кажется мне глупой.

— Но не в тот день, когда надо платить за квартиру.

Он подложил две подушки под спину, оперся о стену и сел поперек одеяла, положив ноги на нее.

— Что бы ты сделала, если б могла делать, что заблагорассудится?

— Поехала бы в Южную Америку. Ты там был?

— Нет.

— Рима, девушка-птичка, живет в Южной Америке. В джунглях.

— Кто это?

— Ты не читал «Зеленые жилища»? — удивилась она.

— Боюсь, нет.

Он мог все знать о более коротких психиатрах, но не читал величайшей книги в мире! Беда с этими интеллектуальными типами: все они знают не то, что нужно.

— Рима живет в джунглях и командует животными. Она разговаривает с птицами. — Симона показала на вчерашнее мини-платье с перьями и перьевой парик, которые валялись на полу. — Вот кого я изображала у Аниты. Риму, девушку-птичку. Может, когда-нибудь я попаду в Южную Америку. Я как-то видела плакат на Седьмой авеню. Нью-Йоркский меховой клуб вскоре организует туда поездку. На плакате девушка высовывается из окна с деревянными ставнями. Это вроде в Перу. Она машет рукой. Поездка будет через Рио, Сан-Паулу, Буэнос-Айрес и Лиму.

— Ты не можешь себе это позволить?

— Нет. Я должна в «Бонвит» девятьсот долларов. Боюсь, на днях они меня арестуют.

— Это хороший повод, чтобы покинуть страну.

Но Симона очень серьезно относилась к своим неприятностям.

— Я пытаюсь платить им пятьдесят долларов в месяц, но при таких темпах мне понадобится еще полтора года, чтобы расплатиться. Разве это не мерзопакостно? Я не могу платить больше пятидесяти, потому что получаю только сотню в неделю, и у меня масса тайных расходов.

Она придумала выражение «тайные расходы», когда оказалась без денег через три дня после зарплаты. Полагая, что все деньги не могли раствориться, Симона решила, что куда-то их спрятала, деньги ушли неизвестно на что, и она теперь может думать о том, что же это за тайные расходы, эти маленькие гадкие чертенята. Чтобы прожить до следующей зарплаты, вынуждена была занять двадцать долларов у мистера Льюиса, владельца дешевого мехового магазина в цокольном этаже ее дома.

Мистер Льюис печально покачал головой и сказал, что не понимает, на что тратят деньги современные девушки, они все похожи на его дочь, экстравагантную, легкомысленную, непрактичную. Им надо бы погнуть спину в душных лавках, как он, когда приехал в эту страну с Украины много лет тому назад. Тогда бы они знали цену работе и деньгам.

Иногда Симона думала, что не стоит одалживать деньги у мистера Льюиса, если приходится слушать нуднятину о его далекой жизни в нищете и заботах. У нее самой было что рассказать о своем прошлом, но зачем усиливать порожденное ею уныние? Нет смысла копаться в давних невзгодах, в этом Симона была твердо убеждена. Нужно идти дальше и твердо верить в будущее. Такие, как мистер Льюис и Анита, считали ее слишком пустоголовой, чтобы подобным образом думать, но Симона чувствовала, что это они пустоголовые, да еще и трусливые в придачу, не могут отбросить трагедии прошлого и с надеждой взглянуть в будущее.