— Блокнот у тебя, Витя?

— У меня, Боря, — отвечает Гав, вынимая из заднего кармана лыжных брюк аккуратный, перетянутый резинкой блокнот. Они читают хором: — Сто восемьдесят шесть!

— Ну вот! — говорит бригадир Семенов. — Вопрос ясен!

Федор Титов срывается со скамейки; он словно кипит, подвижный и быстрый, как ртуть. Пробегает по комнате, круто завернув у стены, втискивает руки в карманы и — застывает.

— Что ты скажешь на это? — негромко спрашивает Семенов.

— К черту! — Голос Титова срывается на крик. — Ничего не хочу говорить! — Он не сразу — запутался стиснутыми кулаками — вырывает руки из карманов, сучит в воздухе пальцами. — Это же мелочь! Ты понимаешь, мелочь!

Его крик странен, непонятен для людей, спокойно сидящих в комнате, и поэтому бригадир Семенов, заталкивая расческу в целлулоидовый футлярчик, поясняет:

— Титов опять не выбрал в деляне тонкомерные хлысты… Это третий случай! Оплата за трелевку произведена не будет…

Лесозаготовитель с красивым лицом — механик Валентин Семенович Изюмин — половинкой лица выглядывает из-за книги, но затем сызнова принимается за чтение. Лежащий на скамейке Михаил Силантьев круто, тягуче выгибается — зевает.

— Действительно, мелочь! — говорит он. — Подумаешь, десять хлыстов не выбрал! В Глухой Мяте леса на всю матушку Расею хватит!.. Ты, бригадир, лучше об ужине позаботься. Кишка кишке протокол пишет.

Ободренный поддержкой Силантьева, молчанием Гава и Бережкова, запрятанной за книгу улыбкой механика Изюмина, Федор Титов трагически потрясает руками.

— Придираешься зря к человеку, Семенов! Кирюху из себя выламываешь! Не пройдет этот номер! Деньги ты мне уплатишь! — надрывно кричит он.

— Деньги не уплачу! — спокойно отвечает бригадир.

— А надо уплатить! — звонко произносит Силантьев, рывком сбрасывая ноги на пол. — Мы, бригадир, рабочие права знаем… Походили по белу свету, не таких начальников видали! — мечтательно, но чуть с издевкой продолжает он. — Всяких начальников видели, разных калибров… Ты не по карману должен Титова бить, а воспитывать.

— Это так, как говорится… — изумленно полуоткрывает рот Никита Федорович.

— Уплатишь, уплатишь! — грозится Федор Титов, все еще бегая по комнате, и вдруг натыкается на Георгия Ракова. Он сразу опадает мускулами под сатиновой рубахой, останавливается, точно налетел на стену. Георгий Раков надменно, презрительно щурится на него, сидит будто изваянный из камня и все ждет, когда фотограф щелкнет затвором.

— Сядь, Федор! — коротко приказывает Раков. — Сядь, охолонись немножко!

Федор послушно садится.

— Устал, наверное! Отдохни! — Раков делает емкую, уверенную паузу и только после этого вновь разлепляет губы — все такой же надменный, самоуверенный. — Деньги с тебя вычтем. Григорий Григорьевич прав — тонкомерные хлысты надо выбирать. Ты не бригадира, государство обворовываешь!

Ровно, монотонно говорит Раков, из каждого слова выглядывает острым зубчиком нескрываемая уверенность в своей правоте, убежденность в том, что выслушают его внимательно и сделают так, как сказал он, Георгий Раков.

— Ты, Федор, у государства воруешь!

Съеживается, линяет Федор Титов под прицелом раковскиххолодных глаз, мнет пальцами распахнувшийся на груди ворот сатиновой рубахи.

— Я бы собрал, если бы он сказал по-человечески… А он, кирюха, сразу нотации читать начал…

— Вот ты опять не прав… Семенов тебе никакой не кирюха, а бригадир! Ты думай, Федор, о чем говоришь. Тебе на этот случай голова выдана!

— Это правильно, это так! — с довольным видом восклицает Никита Федорович и упоенно вертит бородой — наслаждается разговором.

Книга в руках механика Валентина Изюмина мягко ложится на стол. Сцепив пальцы замком, он внимательно слушает Ракова — верхняя губа механика немного приподнята, и видны ровные, плотные, хорошо чищенные зубы. Изюмин слушает разговор, как дирижер слушает еще не слаженный оркестр: напряженно, чутко, стремясь найти ошибку и как будто сожалея, что ее пока нет. Виктор Гав и Борис Бережков переглядываются, разом поднимаются и легким спортивным шагом — раскачивая руками, мягко ступая на носки — уходят в соседнюю комнату. Они стройные, сильные, чистенькие и какие-то не вяжущиеся с темным бараком, коптящим светом лампешки и всем, что происходит в нем.

— Десятикласснички пошли долбать науку! — хохочет им вслед Михаил Силантьев.

Поднимается и бригадир Григорий Григорьевич Семенов. Он задумчив; невысокий лоб сморщился, а поперек морщин легла глубокая вертикальная складка.

— Утром хлысты должны быть подтрелеваны! — бросает бригадир Титову.

— Хорошо, я выберу хлысты! — отвечает тракторист, глядя на Георгия Ракова.

— Правильно! — радуется длиннолицый рабочий Петр Удочкин.

С той минуты, как вошли в барак трое, много перечувствовал и пережил Петр Удочкин: страдальчески морщился и втягивал голову в плечи, когда кричал Федор Титов; делал значительное лицо, когда говорил Никита Федорович; укоризненно поджимал губы, когда выходили из комнаты парни. Лицо Петра Удочкина — зеркало: смотрит на него сердитый человек — лицо Петра сердится, смотрит веселый — веселится, грустный — печалится. Собственное выражение лица Петра Удочкина одно: ожидание от людей интересного, необычного.

— Жрать хочется — смерть! — жалуется Михаил Силантьев и тоже уходит в соседнюю комнату.

У двери, по левую руку, возится с кастрюлями повар Дарья Скороход. Силантьев на цыпочках подходит сзади, продевает руки под мышки Дарьи и кладет на груди женщины, крепко сжав пальцы. От неожиданности она замирает, втягивает голову.

— Варим, парим! — похохатывает Силантьев, не отпуская. Наконец Дарья соображает, что произошло, и вырывается — ныряет головой в расставленные руки Силантьева.

— Ловко, молодец! — одобрительно подмигивает он.

Лицо женщины полыхает румянцем, и Силантьеву непонятно — то ли покраснела она, то ли от жаркой печки разрумянились щеки.

— Ой, что ты! — запоздало вскрикивает Дарья.

— Вари, вари! — покровительственно разрешает он и пробегает ее взглядом с ног до головы.

На ночь лампу в бараке не тушат — фитиль немного привертывают, и до рассвета льется желтый свет, по стенам бродят темные тени. За окнами порывами дует ветер.

Храпят, ворочаются во сне люди. Изредка кто-нибудь просыпается, зевает с хрустом, шлепая босыми ногами, пробирается к двери, с хряском открывает ее. Тогда по полу струятся холодные потоки воздуха… Потом звонкое бульканье воды в котелке. Напившись, лесозаготовитель смотрит на часы слипающимися глазами и, счастливый тем, что до подъема осталось еще два часа, валится мешком на плоский матрас.

Тепло, домовито в ночном бараке.

Федор Титов лежит на полу, рядом с механиком электростанции Валентином Изюминым… Федор не может заснуть сегодня, томится, то и дело переворачивает нагревшуюся подушку; голова в тисках. Перебивая друг друга, громоздятся, путаются мысли, такие же горячие, как подушка под щекой. На потолке, среди теней, мерещится всякая чепуха: то вроде плывут облака, то дизельный трактор дыбится на подъеме, то прыгает диковинный, нездешний зверь — кенгуру.

До сладкой боли в стиснутых скулах ненавидит Федор бригадира Григория Семенова — месяц носит в себе, затаив от других, воспоминание о том, как в леспромхозе, перед выездом в Глухую Мяту, директор Сутурмин, не стесняясь Федора, сказал Семенову: «Вот тебе, Григорий Григорьевич, Федор Титов! Тракторист он хороший, знающий, а человек нелегкий, с кандибобером… Может такое отчубучить, что только руками разведешь!.. Ничего, ничего! Не обижайся, Федор, — на серьезное дело посылаем тебя, сейчас не до самолюбия!»

Непереносимо бригадирство Семенова для Федора. Для него Григорий Семенов не бригадир, а Гришка-кенгуру, такой же деревенский мальчишка, каким был сам Федор. Они вместе ходили в школу, вместе воровали огурцы с чужих огородов, вместе били орехи недалеко от Глухой Мяты. И вот — Семенов бригадир, начальник Титова!.. Сегодня, обойдя лесосеки, нагнал Федора на трелевочном волоке, от гнева ссутулился, замахал кенгуриными лапами: «Собери хлысты! Ты против коллектива! Прошу тебя по дружески, собери! Это ведь третий раз!» Бригадиром он был, начальником, тем человеком, которому говорил обидные слова про Федора директор леспромхоза, и поэтому Титов накричал, набузотерил.