— Федор, а Федор, вставай! Просыпайся, Федор!

Над Титовым, высокий как дом, стоит бригадир Семенов. Снизу голова бригадира кажется совсем маленькой, детской, а руки длинными, точно плети, а ноги еще длиннее — не ноги, а телеграфные столбы.

— Вставай, Титов! — сумрачно говорит Семенов и отходит от Федора, и Титов слышит громкий, раскатистый хохот лесозаготовителей. Он быстро оглядывается — люди смеются навзрыд и смотрят на него, на Титова, но он не может понять, в чем дело, почему они хохочут… Мелко подрагивая, смеется Петр Удочкин; Никита Федорович солидно оглаживает бороду, щурится, разводит руками; а Михаил Силантьев заливается на лавке — поднял ноги и от восторга сучит ими. Слева от Федора стоит умытый, подтянутый механик Изюмин и сдержанно, одними губами, улыбается.

— Что! — ошеломленно привстает Федор.

— Ничего! — отвечает издалека Семенов.

— Вот ты скажи, какая въедливая штука… — разводит руками Никита Федорович Борщев.

Федор рывком поднимается. Он не может смотреть на товарищей, по-бычьи наклоняет толстую шею и чувствует, как лицо, уши заливает жаркая волна румянца; знакомое ощущение дрожи в ногах, холодка под ложечкой охватывает его. Что случилось? Почему они хохочут над ним? Предположения — одно другого нелепее — мелькают в голове, и он останавливается на одном: позорном. Федор бросает взгляд на постель, но ничего не видит — пелена застилает глаза, и от этого начинает мелко, судорожно подрагивать левое веко. С испугом, с замиранием сердца ждет Федор, как внутри порвется, обрушится что-то и тогда произойдет безобразное, страшное. Царапающий горло крик уже готов вырваться из груди, но он чувствует на плече тяжесть — это рука механика Изюмина.

— Спокойно, Федор! — Изюмин сильно сжимает плечо. — Спокойно! Ничего особого не случилось! Ты матерился во сне, вот и все… Нервишки, Федор, нервишки! Иди мойся.

Словно сквозь строй шагает Федор по комнате, а когда идет мимо бригадира Семенова, на скулах катаются, пухнут желваки.

— Такое дело, как говорится, с каждым может статься! — убедительно замечает Никита Федорович. — Это как пить дать!..

Лесозаготовители готовятся к выходу в лес — они сосредоточенны, деловиты, в движениях сдержанны и сноровисты; строго соблюдая очередь, подходят к умывальнику, фыркают, крепко трут лица, плечи, волосатые груди. Пока мужчины моются, Дарья Скороход накрывает стол. Она поднялась чуть свет, наварила чугун борща, зажарила картошку, достала из подполья соленые грибы, огурцы, помидоры. На деревянной подставке тускло маслянятся куски свиного сала. Алюминиевые чашки бренчат весело.

Причесавшись перед осколочком зеркала, лесозаготовители чинно садятся за стол.

После завтрака лесозаготовители сразу же выходят из барака. Они в кирзовых сапогах, замасленных телогрейках, высоких зимних шапках из собачины. Со спины только по росту можно отличить лесозаготовителей, и походка тоже одинаковая — медвежья, вразвалочку, плечи опущены под грузом топоров и пил, шаг не быстрый, но широкий, биркий, как говорят нарымчане.

Емкое слово — биркий. Так говорят о ягоде, крупной, удобной для сбора, — биркая ягода; так говорят о хорошо отточенном топоре — биркий, берет много; о скаредном, прижимистом человеке — биркий, все в дом тянет. Язык нарымчан плавен, нетороплив, широк и емок, как их походка бывалых охотников, рыбаков, ягодников. Непонятен порой язык нарымчан пришлым людям. «Выкуковала противень я, бабоньки!» — похваляется нарымская женщина вечером подругам, и трудно понять, что говорит она: «Выпросила противень». Через десяток слов опять бисером высыпает женщина: «И ведь до чего Дунька верещага, до чего взрачная! Улещивает ее, бабоньки, гладкомаз-то этот, гоношится вокруг!» И понимать ее надобно так: «До чего Дунька языкастая, до чего красивая! Уговаривает ее льстивый, вкрадчивый человек, вертится вокруг нее!»

До боли жалко, что в последние годы скудеет, линяет русский язык — железкой брякает в нем твердое канцелярское слово, булькает иностранный слог, запутанным переплетением коряжатся составные, вроде русские, а на слух иностранные слова — хлебозаготовки, сельхозотдел, стогометальный агрегат.

Бирко идут лесозаготовители.

Солнце еще не вставало, но по верхушкам сосен, желтые, бегут наперегонки блики, предвещая ранний и ясный восход… Она все-таки берет свое, поздняя и холодная нарымская весна! Ничего, что после двух теплых дней бушевали метели, падал сухой снег, ничего, что пуржило по-зимнему, — черный глазок обнажившейся земли с ожиданием смотрит в небо. Везде оставила след весна — на соснах, на снегу, на осевших взгорках. И уж не может зима перебить солодкий, настоявшийся на разогревшемся иглопаде дух весны — поднимается от земли, кружит голову. С праздничным звоном падают, разбиваются вдребезги о твердую землю стеклянные сосульки и звучат долго… Мартовский весенний день рождается в Глухой Мяте.

Проверещала, пробалабонила сорока, и лесозаговители рассмеялись — болтливая птица предупреждала о появлении людей холодные, застывшие тракторы… Машины стоят на заснеженной поляне, печально сутулятся горбатинами погрузочных щитов. Косолапые гусеницы виновато подобраны: вот, дескать, молчим, извините! Одиноки, заброшены машины — ждут не дождутся прихода людей, чтобы ожить, потеплеть, и люди ускоряют шаги, на ходу скидывают телогрейки и тоже виновато спешат к тракторам — вот, дескать, спали, отдыхали, извиняйте! Но только двух человек близко подпускают машины — Георгия Ракова и Федора Титова. От этого они важничают, суровеют, не идут, а торопливо вышагивают — нет, бегут! — отдаленные от товарищей молчаливой привязанностью тракторов. Машины перед ними охотно открывают двери кабин, капоты, полные доверчивости обнажаются — знаем вас, помним, уверены, что нежны, чутки ваши руки! Смело, без колебаний, как опытные хирурги в человеческую грудь, забираются водители в тракторы, ощупывают переплеты кровеносных сосудов, клапанов, вторгаются в неразбериху разноцветных проводов-нервов. Замирают в ожидании пробуждения машины, потом, глотнув теплой воды, бензина, газа из бункеров, судорожно вздрагивают. Гулко раздаются первые такты, тайга торопливо повторяет их, возвратив эхом, дробит, но потом как-то сразу приносит издалека ровный, облегченный гул — машины работают на полном ходу, стараясь перегнать, перекричать друг друга повеселевшими голосами. Проверив моторы на больших оборотах, трактористы убавляют газ, и по тайге накатом разносится веселый лязг тракторных гусениц. Круто повернувшись на месте, как на поводу кони, машины рвутся в лесосеку. Ревут радостно. Четко, задиристо тракторам отвечает мотор передвижной электростанции.

Ввввв! — гудит он.

Проходит еще несколько секунд, наполненных перекликом моторов, как вдруг электростанция сникает, захлебывается, словно мотор подавился горючим и маслом, — это включают пилы вальщики леса Виктор Гав и Борис Бережков. Истошно кричат без нагрузки пилы; склонив головы, парни бестрепетно прислушиваются к их истерическому вою, крепкими руками сдерживают их, готовых вырваться, — проверяют на звук, — потом одновременно щелкают выключателями, и сразу легче становится дышать мотору станции Валентина Изюмина. Кинув пилы за спину, парни повертываются и быстро уходят на лесосеку. За ними черной змеей вьется, шуршит кабель, к которому они привязаны, как иголка к нитке. Тайга ветками сосен проглатывает их.

Рвется в лес трактор Федора Титова — подпрыгнув на пеньке, взревев, машина глухо урчит, торкочит гусеницами, лязгает металлом. Георгий Раков высовывается из кабины, следит за Федором. Свою машину он трогает осторожно, берет с места без рывка, точно не мотором, а медленно навалившимся на трактор телом.

На именных часах бригадира Григория Семенова восемь часов. Рабочий день в Глухой Мяте начался.

Выходя из барака, не заметили лесозаготовители, что Михаил Силантьев замешкался в дверях, остановившись на пороге, пробормотал вроде как бы растерянно: «Ах, черт возьми! Забыл!» Но Петру Удочкину, обернувшемуся к нему, что именно забыл — не сказал, а только подтолкнул Петра вперед — иди, мол, разберусь без тебя! Петр поспешил за товарищами, оглянулся еще раз, но задерживаться не стал, приметив, что Силантьев стоял на пороге, в той же позе, — забыл ведь! Вот, черт ее дери, забыл!