А случилось все неожиданно, однажды после полудня, когда никто ничего хорошего не ждал. С утра моросило, Людовик, как обычно, был на крыше. Душевное его состояние было таким же пасмурным и тяжелым, как и это серое небо над головой. Уже много недель он не имел от Анны никаких известий. Поэтому был обеспокоен и подавлен. Их план освобождения, если его внимательно рассмотреть при хорошем освещении, оказывался нереальным, а то и вообще смехотворным. Как можно было надеяться в таком важном деле победить могущественного короля. В результате придется положить свою глупую голову на плаху, а одетый в черное палач будет тяжело дышать в его голую шею. У Анны после этого несомненно будут проблемы с отцом. А что будет с матерью и сестрой? Наверное, его план — это мальчишеская глупость, которая всех ведет к катастрофе. Не лучше ли принять все, как есть, и постараться извлечь из своего положения максимальную пользу. Ведь семье так нужны деньги. Может быть, стоит попробовать забыть Анну и распрощаться с надеждами иметь нормальную жену и детей. В конце концов, какая разница…

Он мог принять приданое, что помогло бы Орлеану подняться на ноги, и очень быстро. Он мог бы жить в роскоши, ни в чем себе не отказывая…

Людовик тяжело вздохнул. Да, пожалуй, это было бы самым разумным — поступить именно так. Все равно рано или поздно его вынудят это сделать. Не лучше ли проиграть с достоинством…

Он снова тяжело вздохнул и повернулся, собираясь сойти вниз. Но тут что-то его остановило. Погруженный в свои мрачные мысли, он не заметил, что дождь кончился. Серые облака все еще сновали по небу, готовые к своей будничной работе, но… теперь они были полупрозрачными, и за ними угадывалось смутное сияние. Этот странный серо-зеленый свет проливался на насквозь промокшую землю. Грязь на прокисших полях отражала его, и все было тихо, очень тихо. Вся природа застыла в напряженном ожидании чего-то… И тут где-то далеко тишину нарушили несколько чистых нот — это жаворонок постарался восторженно заявить о себе. Но не это было главным. На западе, низко над горизонтом, туманные облака наконец лопнули, разорвались, и выглянуло солнце. Оно хлынуло оттуда мощным потоком, мигом расплавив зубчатые края облаков, образовав обширное пятно ясного голубого неба. И сразу же свинцово-серые поникшие деревья подернулись серебром, а река и грязные поля по мановению этой же нежной волшебной палочки засветились золотом. Именно в похожие минуты много лет назад отец Людовика написал:

Людовик, почувствовав на лице одурманивающую теплоту, скинул капюшон. Было слышно, как далеко внизу, под ним, по скользким блестящим камням двора забегали конюхи. Заржали лошади в конюшнях, почуяв запах солнца, запах весны, хрипло залаяли собаки. Захлопали двери и окна, отовсюду послышались восторженные восклицания.

Он глубоко вздохнул — раз, еще раз. Да, да. Именно так. Долой апатию и уныние. Долой! Людовик засмеялся вслух над своей трусливой покорностью, которую он совсем недавно выказывал перед собой. Как же так? Ведь у него только одна-единственная жизнь, и она кое-что для него значит. Он должен собрать все свое мужество, на какое только способен, чтобы не дать негодяю королю выпороть его, как провинившегося ребенка. Сдаваться сейчас, еще до начала сражения? О, нет! Ради всего святого, нет! Он будет биться за Анну и за себя, и если проявит настойчивость и упорство — а он уверен, что проявит, — то победит и спасет и Анну, и себя, и свою семью.

Наконец-то пришла весна! Наконец-то! Через пару дней дороги высохнут, и по ним станет возможным ездить. Но даже если ему придется всю дорогу плыть, он все равно отправится в Амбуаз, чтобы повидать свою Анну!

В Амбуазе наступил апрель. Для описания его красот в поисках свежих эпитетов и новых рифм придворные поэты устроили настоящее состязание — ради легкого весеннего ветерка и кружевных облаков, ради деревьев в цвету и фиалок, влажных от росы, ну и, конечно, ради любви. С любовью было проще всего, ибо слово «тужур»[18], как всегда, легко рифмовалось с «амур»[19], а если произносить с легкой поэтической свободой, то и «дю кёр»[20] тоже годилось, хотя на оригинальность тут претендовать не приходилось.

Но весне было не до рифм. Да и какими словами можно выразить ее щедрость и волшебство. Никаких эпитетов в природе не существует, чтобы рассказать, каков Амбуаз весной. Амбуаз — одно из самых красивейших мест Франции, живописный городок в двенадцати милях к западу от Тура. Здешний замок любили все французские короли, а сам городок вполне мог бы стать столицей, если бы не Луара. В этих местах она не судоходна, мелководная, порожистая. Здесь могли плавать только легкие прогулочные гондолы и рыбацкие плоскодонки.

Замок стоял у реки, и его сады живописной террасой спускались к желтым песчаным берегам. В местах поглубже белые мраморные ступеньки вели прямо в зеленые струи, где покачивались легкие лодочки. Их удерживали у берега галантные кавалеры. Замочив ноги и одежду, они терпеливо дожидались своих прелестных нерешительных дам в атласных туфельках.

Садовники колдовали в садах день и ночь. В своих кожаных лосинах и куртках они творили свои обычные чудеса, создавая вокруг великолепных фонтанов лабиринты живых изгородей, так нужных влюбленным, чтобы укрываться здесь от мирских глаз.

А какие там были цветы! Всех мыслимых форм и оттенков! А деревья!

Дальше за садами начинался густой лес — неисчерпаемый кладезь развлечений придворной знати. И главным развлечением была, разумеется, охота. Частый и желанный охотничий трофей, дикий кабан, к вечеру превращался в отличное сочное жаркое.

Пикники — любимая утеха дам. Это давало возможность нарядиться в изысканный костюм для верховой езды, упрятав длинные волосы в специальную сеточку, обильно расшитую жемчугом. Ну, а сверху, конечно, тюрбан. А под ним глаза — искушенные глаза придворной дамы, дивные глаза искушенной прелестницы.

А с наступлением вечера — игры, танцы, скандалы (а как же без них) и конечно же запутанные любовные спектакли, разыгрываемые либо в шикарных апартаментах дворца, либо на свежем воздухе, в очаровательных закоулках парка.

Да, хорош Амбуаз весной, но на сердце у Анны было не по-весеннему пасмурно. Уже много недель она не писала Людовику. Знала, что должна написать, но все откладывала, боялась. Ибо написать: «Я помню Монришар» она уже не могла.

Это случилось несколько недель назад. Как обычно, она явилась в кабинет отца для ежедневной беседы и нашла его весьма раздраженным. Такого холодного приема Анна даже и припомнить не могла.

— Пьер сообщил мне о совершенно непонятных отношениях, которые сложились у тебя с ним. Прошу объяснить, что все это значит.

«Давно бы надо было догадаться, — с досадой подумала Анна, — что рано или поздно этот идиот побежит жаловаться папаше». Долго молчать было нельзя. Анна приняла решение защищаться. В конце концов она уже замужняя женщина и не должна давать отчет отцу по каждому поводу.

— Я не думаю, что следует серьезно относиться к тому, что говорит Пьер. Сомневаюсь, что он вообще может сказать что-нибудь умное.

— Я тоже, моя девочка, я тоже сомневаюсь в этом, — глаза короля сверлили ее насквозь. — Но дело совсем не в этом. Я рассчитывал, что ты окажешься достаточно разумной, чтобы вести себя так, как я тебе предписал. Понимаю, что тебя кто-то научил — не будем сейчас выяснять, кто именно, — чтобы ты вела себя именно так. То есть ты не будешь делить с Пьером постель и таким образом сможешь впоследствии легко с ним развестись. Так вот, я должен тебя разочаровать: тот, кто тебя научил этому, жестоко ошибся. Я никогда не допущу ничего подобного! Никаких разводов в нашей семье никогда не будет, ни у тебя, ни у Жанны. Анна, мне очень жаль, но ты до сих пор не поняла главного — твоя жизнь принадлежит Франции.