Он засмеялся и стал обдумывать сказанное ею.

— Любишь картины? — спросила она вдруг, устав смотреть на него.

— Больше всего на свете, — ответил он.

— Если не считать плотных обедов, теплой погоды и безделья по вечерам, — резко добавила она.

Он посмотрел на нее, ошарашенный внезапным оскорблением, потом поджал губы, как бы пробуя на вкус свое унижение. Она раскаялась и улыбнулась в знак примирения.

— Сейчас покажу тебе кое-что, — она поднялась и вышла из комнаты.

Вернулась она со стопкой больших книг в руках.

— Ого! Какая ты сильная!

— Ты просто очарователен, когда отпускаешь мне такие комплименты, — сказала она.

Он посмотрел на нее, чтобы убедиться, не шутит ли она.

— Это самое лучшее, что ты смог придумать, верно? — спросила она.

— Разве? — глупо переспросил он, не желая чувствовать себя попавшим впросак.

— Конечно, — ответила она и положила книги на стол. — Одни смотрят на мои волосы, другие обращают внимание на то, как я дышу, как поднимается и опускается моя грудь, третьи любуются шеей, и только немногие — ты к ним не относишься — смотрят мне в глаза, чтобы понять мои мысли. Что касается тебя, тут особая статья. Ты обратил внимание на мою силу. «Какая ты сильная!» Да ты просто мужлан!

Он сидел и смущенно крутил свои усы.

— Тащи сюда стул, — велела она, пересев к столу и раскрыв книгу. Она рассказывала ему о каждой иллюстрации, настаивая на том, чтобы он высказал и свое мнение. Иногда он не соглашался с ней, и она не спорила. Иногда же, наоборот, между ними возникала перепалка.

— Послушай, — говорила она, — вот представь, что здесь появился древний британец в шкурах и теперь противоречит мне, как это сейчас делаешь ты. Разве ты не счел бы его ослом?

— Не знаю, — усомнился он.

— Но ты бы поступил именно так, — заявила она. — Ты же невежда, ничего не знаешь.

— Тогда зачем ты интересуешься моим мнением? — обиженно спросил он.

Она засмеялась.

— Замечательный вопрос! Думаю, ты мог бы быть чуть повежливее, знаешь ли.

— Спасибо, — сказал он, иронически улыбаясь.

— О! — подхватила она. — Значит, считаешь себя совершенством. Но ты таковым не являешься. Иногда ты просто раздражаешь.

— Да, — воскликнула Алиса, снова появляясь в комнате, уже одетая для улицы. — Он распускается так медленно! Слишком много свиста! Кому нужны друзья для остывших обедов? Ты бы не встряхнула его, а, Летти?

— Я еще не решила, хочу ли я этого, — ответила Летти спокойно.

— Ты когда-нибудь нес горячий пудинг, Джорджи? — невинно осведомилась Алиса, незаметно толкнув меня в бок.

— Я?!. А что?.. Почему ты об этом спрашиваешь? — растерялся он.

— О, я только беспокоюсь, не требуется ли кому микстура от несварения желудка. Папа готовит ее так: полторы меры на бутылку…

— Я не понимаю… — начал он.

— Да-да-да, парнишка. Я дам тебе время подумать. Спокойной ночи, Летти. Меньше видишь — крепче любишь… Джорджи… или кого-то там еще. Пока. Проводи меня, Сирил, любовь моя. Луна светит… Спокойной ночи всем, спокойной нота!

Я провожал ее до дому, пока они оставались и смотрели иллюстрации в книгах. У него была склонность к романтизму. Ему нравились картины Копли, Филдинга, Каттермоля и Беркет Фостер. Что же касается работ Гертина и Девида Кокса, то в них он не находил ничего примечательного. Они немного поспорили о Джордже Клаузене.

— Но, — сказала Летти, — он самый настоящий реалист, он открывает красоту в самых обычных вещах, он делает таинственным и загадочным все простое, обыденное, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. Я это хорошо знаю и поэтому могу так говорить. А если бы я была на поле вместе с тобой, когда ты работаешь мотыгой…

Эта идея его потрясла, поразила его воображение. Картина Клаузена, которую они обсуждали, так и называлась — «Работа мотыгой».

— Обрати внимание на краски, которыми он изобразил закат, — сказала она, снова привлекая его внимание к предмету обсуждения, — а если ты посмотришь на землю, то у тебя возникает ощущение теплого золотого огня, и чем больше ты будешь обращать внимание на цвет, тем интенсивнее он станет, он будет постоянно усиливаться, пока ты не посмотришь на что-нибудь еще. Ты просто слеп. И только наполовину родился. Ты вырос в благополучной семье, в довольстве. Ты крепко спишь. Ты — пианино, на котором пока играют только простые гаммы. Солнечный закат для тебя ничто, потому что он обычен, его можно часто видеть. О, ты заставляешь меня злиться, мне даже хочется, чтобы ты страдал. Если бы ты был болен; если бы ты вырос в доме, где тебя угнетают, если бы тебя переполняли сомнения — ты бы стал мужчиной уже сейчас. Ты напоминаешь бутон, который летом кажется таким свежим и красивым, но никогда не распустится в цветок. Что же касается меня, то цветок живет в моей душе, он хочет цвести, цвести дальше. Цветы не распускаются, если их перекармливать. Для этого нужны страдания. Хочешь знать, как я почти прикоснулась к смерти? Ты ничего не знаешь… Чувство смерти постоянно витает в этом доме. Я уверена, моя мама ненавидела моего отца перед тем, как мне родиться. Смерть уже текла по моим жилам перед тем, как мне родиться. Вот что делает страдание…

Он внимал ей. Его глаза расширились. Рот приоткрылся, как у ребенка, который слушает сказку, хотя не понимает слов. Наконец она прервалась, посмотрела на него, нежно засмеялась и похлопала его по руке, приговаривая:

— О, мое доброе сердечко. Ты переживаешь? Как ты слушал меня, а ведь в моих словах не было ничего, что бы имело отношение к реальности!

— Тогда, — спросил он, — зачем ты говорила все это?

— О, вот это вопрос вопросов! — Она засмеялась. — Давай-ка вернемся к нашим баранам.

Они снова принялись листать иллюстрации, обсуждая их от случая к случаю, пока Джордж вдруг не воскликнул:

— Вот!

Это была картина Мориса Грейффенхагена «Идиллия».

— Ну и что здесь? — спросила она, вспыхнув. Ей припомнились собственные восторги по поводу этой картины.

— Разве это не прекрасно?! — воскликнул он, глядя на нее заблестевшими глазами. Его зубы белели в улыбке.

— Что? — спросила она, опустив голову в смущении.

— Ну, это… смотри, какая девушка… полуиспуганная… и страстная! — сказал он.

— Она вполне может испугаться, когда появится варвар в шкурах, сильный, властный и всякое такое.

— Разве тебе не нравится эта картина? — спросил он.

Она пожала плечами и сказала:

— Вот ты полюбишь какую-нибудь девушку, и, когда на поле расцветут маки, она упадет в твои объятия. Ей потребуется большее мужество, не так ли? И вообще…

Она рассеянно листала книгу и не смотрела на него.

— Но, — глаза его блестели, — этого мне было бы довольно…

— Нет, мальчик, нет! — воскликнула она, смеясь.

— Но я не должен терять голову… — настаивал он. — Не знаю, как я поведу себя, когда мне понравится какая-нибудь девушка, о которой пока и не мечтаю…

— Сэр Галахад, — сказала она ему насмешливо-нежным голосом и коснулась его щеки пальчиком. — Вам бы следовало стать монахом, картезианцем.

Он засмеялся. У него перехватывало дыхание под напором нового чувства, в груди вдруг запылал сильный огонь, а мускулы рук напряглись. Он взглянул на ее грудь и вздрогнул.

— Ты сейчас учишься, чтобы хорошо сыграть свою роль потом? — спросила она.

— Нет… нет… — Он старался смотреть на нее, но не мог. Хрипло засмеялся и опустил голову.

— Так что же? — спросила она с интересом. — Говори…

Он немного успокоился, но его глаза все равно полыхали таким огнем, что заставили ее отпрянуть назад, как будто пламя опалило девичье лицо. Она опустила голову и посмотрела на свое платье.

— Ты не видел этой картины раньше? — спросила она тихим, невыразительным голосом.

Он закрыл глаза и смущенно кивнул.

— Нет, никогда, — ответил он.

— Удивительно, — сказала она. — Это известная картина, и ее репродукции очень распространены.

— Разве? — спросил он. Она подняла голову, взгляды их встретились. Они некоторое время смотрели друг на друга, потом оба отвернулись снова. Это было пыткой для обоих — смотреть так близко друг на друга. Обоим эта близость причиняла боль. Они чувствовали в воздухе электрические разряды. Почти в панике Летти подыскивала слова.