Эскам, конечно, был прав, и в его правоте нам еще предстояло убедиться. Но диванные политики всегда знают все ответы, в реальности же даже самые хитроумные обнаруживают, что руки у них связаны. Нортумберленд пообещал Марии: он закроет глаза на ее религиозные воззрения, более того, позволит ей служить в своих покоях мессу для двадцати человек ради ее примирения с Эдуардом. Но король на это не согласился. Ни он, ни Мария не могли уступить в вопросе, где речь шла об их бессмертных душах. Поэтому Марии было приказано не приближаться ко двору, как прокаженной. Ей, кто была здесь первой леди!

Должна признать: услыхав о немилости к ней, я по своей наивности порадовалась этому. И не я одна — многие радовались величию новой веры и низложению былых устоев. Однажды мне встретился мой родственник лорд Говард, подошедший ко мне с двумя молодыми людьми. Один, что повыше, — большой, светловолосый, с улыбкой на невинном лице; другой, явно старше, — худощавый, смуглый и сдержанный.

— Мадам, — приветствовал меня лорд Говард, — мы как раз направлялись к вам. Позвольте мне представить вам этих джентльменов, недавно прибывших ко двору. Возможно, вы захотите узнать их поближе?

До этого он никогда со мной не заговаривал. Теперь он улыбался, и улыбка эта, казалось, говорила больше, чем слова. К чему мне это знакомство, что за этим стоит? Я всмотрелась в их настороженные лица. Они оба смотрели на меня и не говорили ни слова.

Я повернулась к старшему и от волнения произнесла довольно резко:

— Сэр?

Он сорвал шляпу, довольно деревенского, а совсем не придворного вида, и отвесил неловкий поклон:

— Фрэнсис Ноллис из Оксфордшира, миледи. Мой отец служил вашему отцу… до вашего рождения, мадам.

Его друг кланялся еще более неловко, его светлое лицо пылало румянцем под копной светлых волос:

— Генри Кэри из Бэкингема к вашим услугам, мадам. Мадам Елизавета… Я…

Кэри…

Сестра моей матери, Мария Болейн — белокожая блондинка, совсем не похожая, по словам Кэт, на Анну — смуглую брюнетку, — вышла замуж за сквайра из Бэкингема, некого мастера Кэри…

— Так вы мой кузен!

Он с облегчением рассмеялся и указал на Френсиса Ноллиса:

— Он тоже, миледи, потому что женат на моей сестре!

Они рассказали мне, что давно хотели попасть ко двору, но теперь, когда пришла новая власть, похоронившая прошлое, они почувствовали, что их время пришло. После фиаско Марии никто и не вспомнит о былых днях несчастий и позора семьи Болейн. Как порадовало меня обретение двух новых кузенов и доброта лорда Говарда, приведшего их ко мне. Воистину, Бог был милостив ко мне: изгнание Марии принесло мне гораздо больше, чем я думала, ведь в ее отсутствие королевой тут была я, и после перенесенных обид и страхов я наслаждалась своим царствованием от всей души.

Но хотя король и вознес меня так высоко, я по-прежнему держалась скромно и просто. Никаких украшений в волосах, никакой краски на лице (слои свинцовых белил и молотый коралл, бура, воск, марена или яичный белок — все это не для меня), а только блеск молодости и здоровья. Теперь я стала замечать в глазах мужчин новое выражение: восхищение, смешанное с удивлением и почтением, ибо среди окружавших меня разряженных дам я блистала природной, неприкрашенной красотой, как бледная звезда. А те, которых я не видела, смотрели издалека глазами своих послов и агентов, оценивая и прикидывая, как можно будет использовать меня в своих целях.

Все это я узнавала от Робина, ставшего моими глазами и ушами и пересказывавшего мне новости, которые он слышал от отца.

— Я слышал, вас собираются выдать замуж, миледи, — поддразнивал он меня. — Французский посол прочит вас в жены для принца из рода Гизов!

Или он слыхал, что подходящей партией для меня считался сын короля Дании.

— Выйдя за него замуж, вы со временем станете королевой Дании.

— Хорошенькое дело! За что боролся король Альфред, если английской деве придется подчиниться датскому праву?

— В таком случае, что вы скажете о герцоге Флоренции? Говорят, что для своих одиннадцати лет он не по годам развит.

— Он уже выбрался из пеленок? Это будет напоминать похищение младенца из колыбели. Мне придется вставать на колени, чтобы поцеловать его. Неужели мне придется пасть так низко?

— Ходят разговоры о сыне герцога Феррары — к Пятидесятнице ему исполнится восемнадцать месяцев.

— Робин, честное слово, я закую тебя в кандалы, если ты не оставишь попыток подложить мне на брачное ложе грудного младенца!

Я могла себе позволить смеяться: я не боялась, что Эдуард выдаст меня за первого встречного. Мы все время проводили вместе, и он был ко мне очень привязан.

— Ты не скучаешь по Хэтфилду, сестрица? — спрашивал он меня по мере того, как проходили сначала недели, а потом месяцы.

— Если честно, сэр, — отвечала я, — я бы гораздо больше скучала по Вашему Величеству, если бы меня отправили туда.

И он, довольный, кивал, Мы, как полагалось королевскому двору, все время переезжали из дворца во дворец, с одного места на другое: из Ричмонда в Гринвич, из Уайт-холла в Виндзор, из Вудстока в Энфилд. Я тогда была моложе, и меня развлекали эти постоянные королевские переезды. Это только сейчас мне тошно при одной мысли, что надо сниматься с места.

А жизнь тем временем шла своим чередом и приносила хорошие новости не только мне, но и моим друзьям. Мой друг Сесил, возвысившийся вместе с сумрачным герцогом Сомерсетом, разделил и его падение, доказывая свою верность до самого конца. Но все знали, что у него не было другого выбора. В начале нового года его выпустили из Тауэра и вернули ему все прежние должности. Как меня это порадовало! И не только ради него самого. Я как состоятельная женщина теперь остро нуждалась в ком-нибудь, кому я могла бы доверять и кто присмотрел бы за моими делами. С радостью повидавшись с ним, я предложила ему занять пост моего управляющего, и, к моему величайшему удовольствию, он согласился это сделать за двадцать фунтов в год.

Теперь все в моей жизни устроилось к лучшему.

Единственное, что меня волновало, — это тучи, сгущавшиеся над горизонтом, меня беспокоил религиозный пыл, с недавних пор охвативший Эдуарда, и точно так же пугала непоколебимая преданность Марии своим римским обрядам. Но когда я была с ним, и при гораздо более вольных порядках, установленных отцом Робина, Эдуард, похоже, понемногу утрачивал свой суровый фанатизм. Он любил Робина и его беззлобные поддразнивания, они вместе скакали верхом, и он обращался с ним как с другом, а не как со своим подданным.

Какая же это была безмятежная пора! В первые весенние деньки устраивали скачки, и последний снег летел из-под копыт наших коней на тех медлительных увальней, что скакали позади. Иногда я вместе с другими дамами смотрела с крыши над теннисным кортом, как внизу мужчины отчаянно сражаются, подобно гладиаторам. Они скидывали камзолы, оставаясь в одних рубашках, и, как греческие боги, ни за что не желали уступить победу.

Однажды в апреле Робин договорился о матче с одним из королевских офицеров — жизнерадостным пройдохой, которого звали Перрот. Это был человек действия, крепкий как железо, и хитрый как лиса, не привыкший к поражениям. Ему было около тридцати — на десять лет старше Робина, но Робин тоже не желал проигрывать — недаром он был сыном Дадли! И кроме того, Робин играл лучше, ведь у него был Божий дар ко всем физическим упражнениям. Ставили и на того и на другого, никто не мог предсказать заранее, кто победит.

Я поставила на Робина — ведь я пришла болеть за друга. В тот день я первая поднялась в беседку на крыше над теннисным кортом. Со мной, как обычно, были Кэт и Парри, а также придворные дамы, ставшие теперь моими подругами: графиня Нортхэмптон, леди Браун, леди Рассел и другие из их круга.

За нами стояли женщины попроще — жены сельских сквайров и дворян без титула. Среди них, с круглыми от восторга глазами и открытым, как у ребенка, ртом, стояла девушка, которой я раньше не видела: приземистая толстушка безнадежно деревенского вида. Кожа на лице у нее загорела, каштановые волосы были гораздо темнее, чем того требовала мода, а пухлые груди, слишком туго стянутые корсетом, выпирали вперед, как у голубки.