Так и есть. Это они все и повыскакивали из-под пола, когда раздвигали половицы. Мыши… бегают, бегают, юлят, мелькают белыми хвостиками, делают ветер и посвистывают. Белыми ленточками сверкают вокруг, вертятся, точно запутывают кольцами. И не видно их в этих мелькающих, опутывающих петлях. Они запутывают его, бросят концы в щели, а там схватят концы и потащат вниз, в черноту.

Он рвет петли, хочет схватить хоть одну мышь, — и это необходимо, потому что сейчас же все они остановятся и распутаются и упадут ленты. Он, должно быть, поймал, так как мыши остановились, рассыпались, а одна уселась на руке, у груди, зеленая, как лягушечка на солнце, и юркая. Она вертится на руке, вспыхивает зеленоватым блеском и делается сквозной, как шар в аптеке на Золотой улице. И еще, прозрачная и зеленая, на тоненьких ножках, ходит неслышно, как ветерок… и еще… Все они собрались на груди и начинают подкрадываться ползком к горлу, чтобы душить. Но он дует на них, и они, чтобы обмануть его, меняют цвет свой на красный, становятся ярко-пунцовыми и сквозными, как летающие шары на солнце, худеют, тускнеют и опадают, и видно лишь розовую шелуху их шкурок. Смахивает их Уклейкин и рвет ситцевую рубаху.

А внизу кто-то уже опять раздвигает половицы, скрипит ими, и оно подымается и пухнет, белое и теплое, с шевелящимися пальцами и желтым огоньком в руке.

Он видит, что это Матрена, но опасается, — не превратилось ли оно в Матрену, чтобы заставить его ступить на пол.

— Митрий… ты што?.. а?..

Он слышит, но отмахивается руками и жмется к стенке. Слышит, как кто-то шепчет:

— Достойна еси выстину…

Это знакомо, и хочется поднять глаза кверху, в самый последний ряд иконостаса. Там золото сверкает, и двое, старец и молодой, в мантиях, голубых, как небо, сидят на облаке и поддерживают крест, над которым парит белый голубь.

Хорошо, что не поднял глаза. Оно висит над ним и глядит, и двигается по стене черная лапа, хочет схватить его, как только он шевельнется. Кто-то фукнул, пропал желтый огонек, черная лампа.

Упала тьма.

Белое тянется в окна, что глядят большими, холодными глазами, бросая седые, ломающиеся полосы. И никого нет там, откуда глядят они. Медники в темноте стучат по самоварам.

Полная луна бросила в комнату два луча света. Потянулись черные тени и умерли. Перевалился через переулок многоэтажный дом купца Овсянникова и задавил все. Упала высокая колокольня собора, накрыла площадь, и тень креста изломалась на трактирном заведении Дутикова. Все переломалось и пало черными, чудовищными тенями.

Белый и воздушный, дремал на черном подножии город. В этом белом, что наполняло собой комнату, прячутся, таятся и стерегут. Уже ползут и глядят, крадутся к стене, близятся. Давно крадутся черными тенями.

И Уклейкин отодвигается от стены: может быть, они пройдут между ним и стеной в темноту.

Крадутся, ближе крадутся. В ногах уже стоит оно, подымается, перегибается и глядит сверху.

Он забыл о щелях в половицах, неслышно сполз на пол, полез под кровать и забился. Но белое уже тянулось за ним — лунный свет.

Ходики отсчитывали секунды ночи. И были живые они, точно дышали, то тихо-тихо, как бьется сердце, то испуганно, страшно, как тревожная барабанная дробь. А оно ползло, накрывшись белым пятном. Он пополз от пятна, как ползают не умеющие ходить дети. Он старался уйти в темноту, но уже другое пятно, глядевшее от другого окна, сторожило его, и только одна узкая черная тень — простенка спасала его, и он держался на ней, поглядывая на белые пятна, и сторожил их. Но черная тень уходила из-под него.

Он отодвинулся.

Одно пятно переходило на стенку. Он понял, что его хотят накрыть сверху, сжал черную тень под собой, но та уползла и тоже перебиралась на стенку. И близилось к нему молчаливое и неумолимое белое. Он сжался, бился о стенку, но оно шло и шло. Ужас кричал в нем безмолвным криком.

Он уже бился головой, защищался руками, и уже белели концы пальцев.

И когда он понял, что погибает, он с силой ударил руками об пол и сжал что-то холодное и сверкающее — резак.

Скрипнуло что-то позади, зашевелилась стена и ушла. Оно стояло теперь над ним, большое и белое, с вздрагивающими пальцами и черными прядями волос: вышло из стенки.

И вдруг нагнулось с криком, и вытянуло вздрагивающие руки, чтобы схватить. Но он ударил в него тем, что было в руке, и вертел и сверлил.

И тогда белое крикнуло всеми страшными голосами, забилось между ним и стеной и завыло. И только на один миг явилось сознание — Матрена это?! — и погасло.

И еще крикнуло что-то звонкое, и еще. И разлетелось со звоном раз, и другой раз разлетелось со звоном. Черные головы лезут в светлые дыры в стене и кричат. И чиркают и вспыхивают огни.

Он оторвал руку от белого, уже притихшего, и старался сорвать с себя белые петли, но они опутывали и душили. А огни вспыхивали за окнами, и кто-то ударял в стену, глухо, как в пустоту, и звал.

Тогда, слабея и задыхаясь, он ударил себя по горлу и оборвал петли. И они поплыли от него, бледнея и тая, а в него хлынула густая и теплая волна и потопила.

Он вытянулся, как после долгой работы, усталый и тихий.

Чуть отдавались шумы. Чуть, как далекие зарницы, вспыхивали огни.