Мама осталась довольна всем, даже мной, что вообще-то бывало нечасто.

– Как немного женщине надо. Да ты просто красавица сегодня, Марина!

– Почему немного? – У нас царила редкая гармония: мне хотелось говорить, ей интересно было слушать. – Давид – это очень даже много.

– А что, он был женат, дети у него?

– Я ведь почти ничего не знаю о нем. Он глава дилерской фирмы…

– И все? А вот это плохо. Вдруг он решил тебя обворовать?

– Не обворует! Чего у нас брать-то?!

– Как это чего?! Видеомагнитофон, телевизор, хрусталь…

Я представила Дода, вытаскивающего из квартиры уродливые хрустальные вазы. Получилось уморительно.

– Не думаю, мама, чтоб ему это было нужно. И потом, мы же не на улице познакомились.

– А где?

– У Вятской, помнишь в школе со мной училась?

– У этой?! – Мама всегда осуждала Аньку за слишком легкий характер и безалаберность. – Ты что же, с ней общаешься? Ну и как она?

Разговор принимал все более неприятный оборот. Мама затаилась. Сейчас она все выспросит и произнесет обвинительный монолог.

Лучше бы я молчала.

– Она как все, мама. Но держится, не унывает.

– А что у Олега в четверти по алгебре выходит? – Мать переменила тему – маневр удался. Она знала, что учеба дается Олегу трудно.

– Тройка, наверно.

– Вот, у сына тройки, а ты бегаешь в гости к Вятской!..

Вечер был испорчен. Но ничто не могло поколебать моего безмятежного настроения. Прощаясь, я поцеловала маму и незаметно сунула ей в карман две стодолларовые бумажки.

– Что это? – недовольно спросила она – видно не хотела примирения.

– Подарок. – Счастливому человеку легко быть великодушным. – Я поздравляю тебя с праздником.

…Как-то Давид попросил меня позвонить Сомову в офис: срочно надо было что-то выяснить, а телефон был занят.

– Пусть он перезвонит мне как можно скорее!

Я набрала сомовский номер. Трубку взяла Анька. Выслушав меня, она расхохоталась:

– Дод уже сделал тебя своим секретарем?

– Он просто попросил, мне передать нетрудно.

– Ну вот, а говорила, не до него. Слушай, Марин, давай все-таки погуляем в субботу, как собирались. Я заеду за тобой часиков в одиннадцать.

У Аньки был маленький «фольксваген» неяркого, но насыщенного синего цвета.

– У шикарной женщины машина под цвет глаз, – процитировала я старый анекдот.

Анька будто обладала какой-то удивительной аурой беззаботности: в ее присутствии хотелось шутить, вспоминать анекдоты, прикалываться – как говорили в детстве.

– Едем завтракать. Я знаю один ресторанчик, там так варят кофе… – Анька, не глядя в зеркало, поправила модную в этом сезоне прическу, посмотрела на меня заговорщицки и подмигнула.

К кофе мы набрали тостов, пирожных и по рюмке коньяка.

– Знаешь, ненавижу выходные. Сомов с женой– как подумаю… не могу просто!

Я видела, что ей хочется рассказать.

– Давно вы с ним?

– Почти десять лет. Он ведь меня от смерти спас, не поверишь.

– Почему от смерти?

– Скажешь тоже, Маринка, почему. Да потому, что я умирать собралась и только ждала, когда смерть за мной явится.

– Что-то на тебя это не похоже!

Анька помолчала, подумала, потом отринула сомнения и заговорила, то поспешно, увлекаясь, то с трудом, подбирая слова.

– Я замуж вышла в девятнадцать лет, мы ведь с тобой тогда уже не общались.

Я кивнула.

– Понимаешь, очень боялась повторить судьбу матери: отец нормально зарабатывал, не пил, но до того был скучным! Мать около него хирела. Я искала интересного человека и довольно быстро нашла. Познакомились на Новый год в компании. Он рисовал пейзажи, играл на скрипке, знал все архитектурные стили. Жил на Полянке – ему бабка квартиру оставила. Почти сразу я ушла к нему, потом уже расписались… Он работал в какой-то проектной организации, лениво так работал, спустя рукава. Ну да я внимания не обращала. Нам родители помогали, на старших курсах иняза я уже переводами подрабатывала. Зато мы каждое воскресенье ходили на выставки, часто бывали на концертах. Тогда как раз стали переиздавать запрещенное, мы покупали книги, читали, обсуждали, спорили. Мне так нравилась эта жизнь!..

Потом стало труднее. Из магазинов исчезали товары, цены росли. Аньку после института распределили в школу, но вскоре это пришлось оставить. Она устроилась переводчицей на фирму – работала по четырнадцать часов. Муж, наоборот, совсем бросил работать. Его контора после перестройки распалась, а другого места он не искал – сидел дома, пытался найти какие-то состояния. Анька уставала и точно не знала какие. Детей в ранней молодости они не хотели, а потом было уже не до того. Однажды Анька почувствовала неладное и пошла в поликлинику. Подозрения подтвердились.

– Рожать сейчас я, наверное, не буду, – сказала она врачу, торопливо пишущему что-то в карте.

– А потом может не получиться. – Врач, русоволосый бородатый мужчина лет сорока, улыбался доброй улыбкой. – Были аборты?

Анька кивнула.

– И не ждите, что наступят лучшие времена. Денег всегда мало: у кого суп жидкий, у кого бриллианты мелкие.

От врача Анька зашла в коммерческий магазин и купила костюм, юбку и двубортный пиджак огромного размера. Дома вставила в юбку резинку, перешила пуговицы на пиджаке. Очень скоро, скорее, чем она думала, костюм пригодился. Сначала он все-таки был ей велик, а потом стал даже мал, потому что Анька продолжала работать на последнем месяце беременности. Влезала в юбку, надевала каблуки, и никто ни о чем не догадывался. Она уже скопила достаточно денег и собиралась сидеть с ребенком целый год. Но Бог судил иначе.

Однажды на переговорах ей стало плохо. Потом врачи объяснили: речь шла не о ребенке и не возможности иметь детей в будущем, речь шла о ее жизни. Уколы, капельницы, тяжелое беспамятство… Анька пришла в себя только через месяц. Мужу разрешили навестить ее. Он пришел румяный с мороза, в новой куртке «пилот» – тогда такие как раз входили в моду, – протянул ей передачу: банку китайской тушенки, купленной ими еще в годы дефицита, и несколько жестких зеленых яблок. От одного их вида сводило скулы.

– И знаешь, Марин, – Анька побледнела, – тогда я высказала ему все. И что, ты думаешь, он ответил? Не поверишь: «Ладно тебе, не обижайся». Не обижайся за то, что сломал жизнь… Сволочь какая… Я его выгнала и, представляешь, больше не видела.

– Как не видела?

– А вот так. Из больницы поехала в родительскую квартиру, там уже не жил никто. А на Полянку даже за вещами не съездила. Не могла себя заставить.

– И как же ты без вещей?!

Да какие там вещи… По дому ходить, что ль? Халат старый нашла. Костюм проклятый тоже выбросила – видеть не могла… Валялась целый день на диване, и такие мысли в голову лезли! А главное, я вдруг поняла, что сама во всем виновата! Работала, мужика содержала, а ребенка убила своего!..

– Ну а Макс?

– Ты слушай… От всех этих размышлений я стала настоящей истеричкой, почти сумасшедшей. Иду по улице, вдруг чувствую, что сейчас заплачу. Соседка успокоительные дала, результат – ноль. Только еще забывать все стала и говорила два слова в минуту. И вот, в разгар полной деградации позвонил папин институтский приятель.

– Аня, выручай!

Я думала, ему надо денег. Оказалось, они с зятем открыли фирму – им переводчица нужна. Платить ей пока нечем, но – в будущем!!! – они, конечно, все отдадут. Я сразу отказалась. Но он так пристал, под конец даже приплел память отца.

– Ладно, – говорю, – везите мне бумаги и словари захватите, а то я вашей терминологии не знаю. – А сама думаю: куда мне переводить, я по-русски скоро забуду.

На следующий день бумаги привез Макс, его зять. Я открыла ему в Димкиной рубашке и джинсах, а на голове платок, потому что от лекарств стали лезть волосы. Он увидел меня, испугался:

– Что это с вами?

– Болею. – И чувствую, что сейчас разревусь. – Вы словари привезли?

Он принялся вытаскивать из сумки здоровенные тома, не удержал, и они у него с грохотом попадали. Макс извинился, сложил словари на стол, и тут прибежал сосед снизу и давай орать какие-то глупости, будто мы все время что-то тяжелое на пол кидаем и что он-то хорошо знает, что мы задумали. И тогда Макс с убийственной серьезностью говорит: