Господи, Господи, устрашился я в полудреме, да как пойдут они да осадят Гулечку, да как выложат всю обо мне правду, да как узнает она подноготную, что же тогда со мной станется и что от меня уцелеет?
Господи, взмолился я сквозь тонкий сон, не допусти этого, огради от них Гулечку, не дай прозреть ей, славной.
Я воззвал: Господи, избави меня от последнего унижения, позволь дожить в сладостях и возьми меня к себе прежде, чем восстанет на меня Гулечкина злоба и месть.
Господи, повергни меня в ад, но не лишай спасительной лжи, не возноси, но и не дай пасть в земной прах, в пыль, не дай пасть на ее глазах и под ее смех, пусть, Господи, я никогда этого не увижу и не услышу...
Два дня и три ночи провести вместе предстояло нам с Гулечкой. Мы вышли в море и взяли курс на Ялту. Идея была ее, а я давал материальный ход, и все бы хорошо, да и тут ведь сложилось не по моим мечтаниям, и тут рухнули мои беспокойные надежды остаться с Гулечкой наедине ночью: мы поспели в последний момент, и билеты в кассе нам отпустили в разные каюты. Гулечка особого разочарования не выразила, я же и лишних два билета купил бы, только бы досталась в наше безраздельное пользование каюта и никто нам не мешал. Однако очутился в обществе жителя гор и его неугомонных голосистых чад, и этот почтенный торговец, фруктовый человек, по виду словно сошедший со страниц журнала мод, принялся, откинув свое естественное пристрастие к восточной мудрости и ударившись в не менее восточную липкую горячность, всюду украдкой нашептывать мне, указывая на Гулечку: ты любишь этот женщина? - очень хорошо, ты идешь правильная дорога. Он обнаружил языковую изобретательность, в частности, умело жонглировал правом ставить слова в каком угодно порядке, и два дня сумма его умозаключений о моих отношениях с Гулечкой нимало не менялась от разнообразнейших и подчас даже необыкновенных перемен мест слагаемых. В Гулечкиной каюте путешествовали какие-то увядающие одинокие женщины, всю дорогу негромко тянувшие меланхолические песни - не то псалмы, не то жалобы чернокожих невольников, угоняемых в рабство, и это было совсем не лучше горского гама, сотрясавшего мою каюту, и все это не менялось, не переставлялось с такой же легкостью, как слова в гимнах кавказского певца моей страсти, так что я, не в пример Гулечке, испытывал глубочайшее разочарование.
"Этот женщина" радовалась нашему новому развлечению с непосредственностью ребенка. Меня приятно изумлял раскрывающийся в ней образ романтической и мечтательной барышни. Когда мы, обогнув маяк, вырвались в открытое море и унылые одесские берега поглотила сизая дымка не вполне природного происхождения, стала ощущаться качка, которую настроившаяся вовсе на героический лад Гулечка звонко приветствовала. Однако к ночи непогода обернулась сильным штормом, и тогда пыл восторженной мореплавательницы поулегся, и она удалилась в каюту блевать под горестные песнопения соседок в специальные пакетики, которые выдавал улыбчивый и участливый персонал. В этом она не оказалась одинокой: забившись в каюты, скорчившись на койках, ужасно блевали дети и старики, новички и маститые путешественники. Мой горец держался молодцом и ходил в ресторан пить водку, а я, все более теряя надежду на уединение с Гулечкой, отосланный ее наказом не путаться под ногами, потому как "и без того с души воротит", поплелся в бар посидеть над чашечкой кофе. Я пренебрег словами барменши, что здесь якобы особенно укачивает. В бара действительно укачивало, я казался себе изрядно пьяным и осоловевшим. Вернувшись в каюту, я лежал на койке, время от времени, эксперимента ради, свешивая вниз голову, отчего тошнота и муть заволакивали сознание и я рисковал облевать спавший где-то там внизу, в темноте, маленький, но гордый и бойкий народец.
Куда сильнее была тошнота иного рода, куда мутнее обволакивала меня горечь, что Гулечка недалеко и что мы оторваны от всего, что так сковывало нас дома, а и эти оставшиеся тонкие стены все так же непреодолимы. И без того с души воротит, сказала она. Я что-то совершенно мало думал о том, что ей скверно, что с души и впрямь воротит, и все ужасы морской болезни, казалось мне, отступают на задний план перед нестерпимой силой моего желания сейчас же обладать ею. Я спрыгнул вниз, отыскал в темноте туфли и обулся. Я рад, что ты любишь этот женщина, пробормотал горец, появляясь в дверях каюты. Я подумал, что он устремится за мной, одолеваемый симпатией к Гулечке и радостью за меня, но этого не случилось, он лег и захрапел.
Да, милый человек, я тоже рад, но я хочу немедленно обладать ею, без проволочек взять ее, она - о, мне кажется это, я верю в это - принадлежит мне, а не твоей суете и твоей мудрости, не тихим песням куда-то гонимых невольниц, не морской черной бездне и не отполированной красоте нашего мужественно сражающегося с рассвирепевшим Посейдоном корабля, не ушедшей за горизонт Одессе и ее скорому возвращению. Одному мне, ты слышишь, гордый Казбек? Мне одному, потому что я купил ее и уже не стыжусь этого, как ты купил свое фруктовое счастье и никогда этого не стыдился. Я купил ее, я купил право требовать от нее покорности, повиновения моим прихотям, я купил право быть для нее самым соблазнительным, неотразимым, умным и смелым. Положим, я заплатил не слишком высокую цену, но все же достаточную, если принять во внимание, сколько всего заведомо несбыточного я вместе с тем посулил ей. Ведь она, кажется, поверила, а это уже немало, вера - тоже солидный капитал. И я желаю не мешкая воспользоваться своим правом потребителя. И пусть никто не вмешивается в наш аукцион, здесь не выкрикивают цены и не стучат молоточком. Разве ты, мой витязь в тигровой шкуре и с фруктовым знойным полубредом на устах, догадался, что ее можно купить? - я первый постиг это, и она принадлежит мне по всем привелегиям первенства. Изыди, сатана, отойди, поэт чистогана, мнящий, что своими походами за барышом завоевал право на отдых в лоне чистой любви. Славный женщина... Шепот сквозь всхрапывания и словно сквозь слезы. Сноп света из открывшейся в коридор двери. По ковровой дорожке брела, держась за стены, Гулечка, она была как цветок в порывах ветра, шаталась и в отчаянии наклоняла голову.