Уходя из дому, они эту дверь никогда не забывали запереть на ключ привычка, образовавшаяся у них с тех, очевидно, пор, как они уяснили, что я настроился жить собственным никчемным умишком, - я же менее всего хотел ее взламывать. Это уж, думалось мне, куда предосудительнее, чем даже то, что я задумал, поэтому я решился на свою грустную авантюру прямо у них под носом. Я буду проклят Гоподом. Не исключено, что я уже проклят. В их комнате было как-то особенно тихо, до оцепенения, тихо и истомно, и вещи казались древними и огромными. Я сразу прошел к громоздкому письменному столу и выдвинул верхний ящик. Тут уж не было никаких секретов, никаких замков, преград, уловок, сводящих на нет усилия грабителя. Я знал, где они хранят деньги, сумму, безусловно, незначительную, на текущие расходы, - основной капитал помещался в сберегательной кассе, дожидаясь, надо полагать, часа, когда по завещанию перейдет в мои руки. Мне некогда было ждать, пока осуществится это его замечательное предназначение. Я взял впалый кошель, лежавший посреди всякого хлама; его впалость показалась мне обидной, но вместе с тем и щемящая жалость охватила меня при виде этой ничтожной добычи. Не я был его владельцем, и владельцев я теперь пожалел. Я беспомощно замер в странной рассеянности, держа кошель в руках и разглядывая его так, словно в нем на миг промелькнула чья-то жизнь, которую я был бессилен постичь, словно в его темных запавших боках отобразились судьбы, весь сокровенный смысл существования людей, связь с которыми я сейчас столь сокровенно рвал.

Скрипнула дверь, и тоже бесшумно, будто повинуясь условиям начатой мной игры, вошла мама. Она тотчас все поняла, ее лицо - волевое и впечатляющее вообще, с крутыми неприступными скулами, тонким между ними носом, как бы заплывшими глазами и высоким лбом, - угнетающе помутилось от гнева. Мне показалось, что я чувствую ее боль. От боли и зуда она искала спасения в том, что яростно вонзала ногти в кожу, не щадя ни лица, ни шеи, ни груди. Под ее быстрыми движениями рассеялся, как дым, тонкий нос, затем отвалились и пропали губы, она исчезала, я убивал ее. Я заслонился руками от жуткого и, в общем-то, неправдоподобного видения. Слишком поразило ее случившееся, и мудрость на этот раз изменила ей: она не смекнула, что следовало бы преградить мне путь, задержать меня, стать в дверях гранитной скалой, несокрушимой крепостью, Аргусом более ответственным и непоколебимым, нежели тот, которого она с моего младенчества старалась вселить в мою душу. Она с криками устремилась в кухню, призывая отца в свидетели своего горя, и я не преминул воспользоваться ее оплошностью.

Я бежал через пустырь к автобусной остановке, а они, спотыкаясь, одетые отнюдь не для выхода в свет, бежали, бедные люди, следом, и мама то и дело пронзительно выкрикивала:

- Ловите, ловите нашего сына! Наш сын вор!

Эта сцена превосходно украсила знойное полотно дня и безлюдный пустырь. Навстречу нам неторопливо двигалась Жанна в ее нелепо вздувшемся платье, уставшая от дел, мечтающая о живительном сне. Она застыла в изумлении, и я пробежал рядом с ней, я даже изобразил, что вполне сосредоточен и погружен в себя, чтобы заметить ее. Затем она присоединилась к моим родителям, но я уже вскочил в автобус, и они остались на пустой остановке, о чем-то жестикулируя и крича. Я видел через заднее стекло автобуса, как горизонт подкрадывается к ним, затмевая ноги, колени их, втягивая в твердую, как камень, тьму по пояс, по горло, видел, как они исчезают, все еще жестикулируя и крича, проваливаются в пучины сохранявшейся за ними, но для меня навеки потерянной земли. Я словно видел себя их глазами, т. е. как горизонт затмевает автобус, уносящийся в пучины другой неведомой земли, и мне тоже хотелось о чем-то жестикулировать и кричать, как если бы этим можно было что-то предотвратить или хотя бы на шажок приблизить миг какого-то чудесного освобождения от духоты и страха, хотя бы даже приблизить тот финал, о котором я столь самозабвенно и самодовольно толкую.

Глава пятая

- А мы сегодня не поедем, - сказала Гулечка, когда я с ней встретился; сегодня она не заставила меня долго ждать; мы встретились возле ее дома, я встрепенулся, заметив, что она без вещей, и она объявила об отмене нашего выезда и уставилась на меня с улыбкой, как бы спрашивая: ну что, что ты мне сделаешь? видишь, какой сюрприз я тебе преподнесла, а что ты можешь со мной поделать? Но она, может быть, отчасти и побаивалась моего возмущения.

Я даже не представлял, как дать ей понять, что это катастрофа, я-то сам очень хорошо и быстро сообразил, что маленькая и вроде бы пустяковая отсрочка выезда властью обстоятельств превращается в беду, вырастает в погоню и почти неизбежную мою поимку. Но Гулечка была далека от моих обстоятельств, а я не знал, как втемяшить в ее веселенькую головку, что должен поскорее оставить город и, самое разумное, никогда больше сюда не возвращаться.

- Подружка пригласила меня, - сказала Гулечка, - у них там годовщина свадьбы, десятая, что ли. Я узнала только вчера и не успела тебя предупредить. Ты сердишься?

- Значит, выезжаем завтра?

- Нет, - возразила Гулечка, - нет, не так. Сегодня будет попойка у них дома, завтра пикник на берегу моря. Ребята что-то готовят, обещают, что мы на всю жизнь запомним этот праздник. Ребята хорошие собираются. А послезавтра прощальный ужин.

- Прощальный? - вскликнул я.

- Ну да, радость моя, прощальный... прощай, мол, годовщина, мы тебя хорошо встретили и отметили, а теперь будь здорова, не поминай лихом.

У меня упало сердце, и я не нашел в себе сил сопротивляться. Да и чему, собственно? Мы поехали на вокзал обменять билеты, я все еще не знал, могу ли считать себя приглашенным на торжество, и это беспокоило тоже, пожалуй, больше всего прочего. Оказалось, что я приглашен; не исключено, однако, что Гулечка только на вокзале, когда мы сдали билеты, решила этот вопрос.

- Нужно купить цветы, - сказала она.

Траты, подумал я. Кашель сотряс мою грудь. Я прочистил горло. Мой голос прозвучал неожиданно громко:

- Твоя подружка любит цветы?

Я вложил в этот вопрос слишком много волнения, даже души, и Гулечка с удивлением посмотрела на меня. Вопрос, где я проведу ночь, все тоньше и болезненнее сверлил мой мозг.