Трудно мне было смириться с мыслью, что вся ее сладостная анатомия никогда не окажется во власти моих исступленных рук, никогда я не коснусь губами ее губ или щеки, да и не мирился, не мирился я! Пусть я не прав, пусть заслужил шутовской колпак, но я только и думал, как бы мне овладеть ею, моей далекой, все мои помыслы направлялись на жгучие мечты и прожекты подобного рода. Сценки, которые я наблюдал в отделе, выкармливали новые размышления и планы, однако они все же были слишком малы и заурядны, чтобы вызвать у меня настоящее вдохновение. Когда крошечная черно-зеленая муха садилась на ее бедро и степенно по нему ползала, полная, возможно, любви и безумия, я испытывал, безусловно, жаркий приступ воодушевления, и тем не менее сколько ни воображал я себя такой замечательной мухой, позволяющей себе замечательные вольности, сколько ни зажмуривался и ни погружался в сон наяву, игра кончалась ничем. В моей любви к ней дальше было уже невозможно, даже жутко, от вожделения и невыносимости, любить человека и следовало полагаться на что-то другое.
В огромную, несказанную радость выливался для Гулечки всякий удобный случай приобрести ту или иную безделицу, а такие случаи, казалось, сами жались к ее рукам, и она умела придавать им облик всеобщего праздника. Туфельки разные, кофточки... я же, однако, не мелочь и не безделица! Редкий день проходил без того, чтобы она, дивная потребительница, не примеряла туфельки, и люди сбегались смотреть, как это происходит. Конторские горячились, всплескивали руками, повизгивали. Ах, Августочка! как идут тебе эти туфли! Люди падали на колени и с благоговением ощупывали фабричную кожу в ее животрепещущей связи с кожей божественной ноги, тогда как героиня этого божественного представления взирала с гордой высоты на мельтешащие внизу головы современников и томно приговаривала:
- Мне совсем не в чем ходить, ума не приложу, что делать. А эти, пожалуй, как раз по ноге, как по-вашему, не находите, будто они специально для меня шиты?
Но сделка, после целого дня волнений, беготни и совещаний, почему-то, как правило, не выгорала, и через день-другой путешествие в завораживающий мир купли-продажи повторялось почти в тех же тонах. В одно из этих патетических мгновений, когда желанные ножки в примеряемых туфельках пританцовывали на предусмотрительно постеленной на пол газете, случилось так, что кому-то взбрело на ум пригласить и меня на роль оценщика, несомненно шутки ради, и тут же все хором закричали:
- Давай, Нифонт, давай, не стесняйся!
Бешеная сила, природу которой я не берусь объяснять, вдруг подхватила меня и швырнула к Августе. Мой рот растянулся до ушей. Она, чьи глаза слезились от восторга и любви к новым туфелькам, она, вряд ли помнившая себя в этой кутерьме, все же изловчилась встретить меня насмешливым взглядом, тем смехом сквозь слезы, до которого наши дамы, следует отдать им должное, весьма падки, но ведь и я уже себя не помнил: выпал из замкнутого круга застенчивости и прямо на колени, прямо в этот жар, над которым величаво возвышалась его роскошная творительница, ощупал туфлю, ногу Господи! - ее ногу, которой нет равных; затем я встал, и она обнажила в улыбке великолепные зубы, как бы предлагая мне ощупать и их; и меня спросили о впечатлениях.
Несчастные глупцы, беспечные туристы, с любопытством изучающие погрузившегося в экстаз человека, прилипающие с неуместными вопросами. Не помню, что пролепетал в ответ. Они смеялись, одобряя мое шутовство, им представлялось сплетением комплимента и шутки мои намеки на небывалое великолепие Гулечкиной ноги. Хотя какие ж тут могут быть намеки, эта нога существовала сама по себе, независимо от того, что я о ней думал и говорил, и если что в моих тогдашних рассуждениях и смахивало на намек, так это попытка установить некую особую связь между нынешней минутой, когда я еще чувствовал на ладонях тепло ее кожи, и часто и незаметно для посторонних повторяющейся ситуации, когда я издали и украдкой любуюсь выступившим краешком ее бедра. В этом я дальше намека и не в состоянии был пойти, ибо сам мало что понимал. Короче говоря, я стоял посреди комнаты и вслух, правда, очень путанно, клялся, что не в силах выразить охватившее меня чувство, но в глубине моей души оно укладывается с предельной ясностью. И они полагали, что я шучу, в том-де роде, что такой красавице, как наша Гулечка, любая обувка впору. Может быть, в моих словах заключалось и это утверждение, только я вовсе не шутил.
----------
Я люблю, и сегодня все должно решиться. Такова моя вера. Я стоял в коридоре, где стояло, с папиросами, древними анекдотами и свежими сплетнями, сигаретами и деловыми разговорами, трубками и рассеянным молчанием изобретателей, множество народу. За стеной периоды гробовой тишины чередовались с пулеметными очередями пишущей машинки, и я знал, что раскаты тишины вовсе не тишина на самом деле, а неслышная мне занимательная беседа машинистки с какой-нибудь подругой. Я пошатался по комнатам, кабинетам, коридорам; в коридорах апатично плавились лампы дневного света и маячили живописные группки людей. Я постоял перед распахнутой дверью заводской редакции, посмотрел, как девушка, профессия которой мне была неизвестна, сидя на высоком стуле и широко расставив полные брючные ноги, хмуро беседует по телефону.
Необходимо попасть в отдел: или войти, или ворваться, или вползти, или влететь; необходимо открыть дверь и поманить Гулечку пальцем, умоляюще или требовательно и настойчиво. Будь смелее! Все зависит от того, какой я выберу стиль. Я еще не выбрал. Но ждать больше нечего: сегодня или никогда. Сейчас. Выманить ее в коридор и говорить, говорить, безразлично что, она поймет, но говорить и все сказать.
Я стоял в коридоре, забившись в угол, но все-таки находился в поле зрения что-то писавшего за своим столом заместителя; я с вожделением и трусливо поглядывал на заветную черную дверь ее отдела, уговаривая себя сделать окончательный выбор. Да, все зависит... Все в ужасной зависимости от выбора, который ты сделаешь, должен сделать, хочешь сделать; и сделай его поскорее. Подумаешь, какой-то выбор... Я сделал подобие попытки сдвинуться с места, и тут меня настиг жиденький баритон заместителя, сказавшего: