Он медленно вынул из-за пояса пистолет и пузырек в оболочке из свинца и бросил их далеко от себя.

— Отец моей матери, — обратился он к старику Кра, — позволь мне жить. — Он наклонил голову.

Но Кра не ответил. Он только спросил:

— Конна жив?

— Нет. Он заплатил за ее жизнь своей собственной.

— Это хорошо, — прошептал старик.

И его сыновья откликнулись эхом:

— Это хорошо.

Конвей поднялся. Усталая покорность покинула его.

— Кра, — сказал он, — я не принимал участия в преступлении Конны, а что касается меня самого — ты ведь знаешь, во мне течет твоя кровь. Возьмите ваши копья, а мне дайте мое — и посмотрим, кто умрет первым!

Мимолетная мрачная улыбка тронула губы Кра. Он посмотрел своему внуку в глаза и через некоторое время кивнул:

— В тебе моя кровь. И я думаю, ты этого не забудешь. Не надо брать никакие копья.

Он отступил назад, и Конвей сказал:

— Отпусти остальных, пусть уезжают. Они ничего не знают об озере и никогда не узнают. Я остаюсь на Искаре. — Он прижал к себе Сьель. — И еще одно, Кра. Не надо ее наказывать.

Вновь мрачная улыбка. Ледяной холод уходил из глаз Кра. Со временем, подумал Конвей, эта застарелая горечь исчезнет совсем.

— Вы стояли вместе у озера, — сказал Кра. — Это наш свадебный обряд. Так что, если надо ее наказывать, это уже твое дело.

Он резко повернулся и покинул пещеру; сыновья последовали за ним. Медленно, еще не зная, что друг другу сказать, Рэнд и Сьель отправились следом — в ту долину, которая не таила в себе больше никаких ужасов. Какие могут быть ужасы для человека, нашедшего наконец свой собственный мир.

У них за спиной лежало озеро Ушедших Навеки. Черное, спокойное, словно бы размышляющее над всем, что заключено в его памяти: над любовью, ненавистью и печалью мира, которые скопились в нем от начала времен и будут храниться до той поры, пока не придет конец самому озеру.