— Мальчик — хроник, и безнадежный! — Это недовольный голос Варвары Семеновны. — Я же показывала вам его рентгенограммы.

— Не единой рентгенограммой жив человек, — пошутил Иван Сергеевич. Затем уже серьезно: — Понятно, и я, как вы, доверяю рентгенограммам, однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так говорить, не менее важное.

— Что же именно?

— Самого больного, его способность к сопротивлению, его дух прежде всего.

— Дух? Отдает идеализмом, — заметила дуреха практикантка.

— Почему? Вы же, например, прописываете своим больным бром. Но ведь, кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более он мальчик, ему нет, наверное, и четырнадцати.

— Недавно я подарила ему пластилин, — вспомнила Варвара Семеновна.

— По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду!

— По-вашему, я должна лгать?

— Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.

— Повторяю, он хроник.

— Ну и что из того? По-разному можно рассматривать длительную болезнь. Например, как врага, против которого надо поднять, собрать, мобилизовать все силы больного, в том числе и волю его! Кстати, я видел вашего Григория. У него упрямый лоб.

— Да, мне нелегко с ним.

— А ему с вами? Ну не сердитесь. Вдумайтесь в этого своего Григория. Не сковывайте его психику. Он должен очень хотеть выздороветь. Пусть он изо всех сил помогает вам. Это важно. Он сможет вам помочь. По-моему, у него есть характер.

Разговор был очень напряженный, весь из острых углов, поэтому он так запомнился Тусе.

Характер, характер! Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!

А что такое характер?

Григорий надумал тренироваться — втайне от всех. Готовил Тусе сюрприз. Забирался в глубь сада, чтобы его никто не видел, и там пытался хоть несколько метров пройти без костылей. Должен был пройти! Ведь сам Иван Сергеевич сказал, что у него есть характер!

Он делал короткий шаг, подавлял стон, хватался за дерево, опять делал шаг. Земля качалась под ним, как палуба в шторм. Пот градом катился с лица. Колени тряслись. Но рот его был плотно сжат.

Григорий заставлял себя думать только об одном: ну и удивится же Туся, когда увидит его без костылей! Или еще лучше: он притопает к ней на костылях, а потом отбросит их — ага? — и лихо выбьет чечетку!

Увы, как ни старался он, дело не шло. Правильнее сказать, ноги не шли. Руки-то были у него сильные, на перекладине он мог подтянуться раз двадцать подряд. А ноги не слушались. Как будто вся сила перешла из них в руки.

А Туся, не зная ничего об этой тайной тренировке, которую правильнее было назвать самоистязанием, по-прежнему сердилась на него: почему он вялый, почему невеселый?

— Ты только себя не очень жалей! Это вредно — себя жалеть. Ты же сильный, широкоплечий! Вон как дышишь хорошо. Я бы, кажется, полетела, если бы могла так дышать!

Да, до самой разлуки она была требовательна к нему и неласкова с ним.

И вот кончилась зима. В один из теплых весенних дней окно в коридоре распахнули настежь.

Григорий и Туся сидели, как всегда, на своем подоконнике и разговаривали. О чем? Кажется, о кругосветных путешествиях.

Внизу пенился цветущий сад. Не хотелось оборачиваться. За спиной вяло шаркали туфлями ходячие больные. Коридор был очень узкий, заставленный шкафами, каждую половицу пропитал противный больничный запах.

Но из сада пахло весной.

— Ты будешь меня помнить? — неожиданно сказала Туся.

Что она хотела этим сказать? Григорий с удивлением заглянул ей в лицо, но Туся быстро отвернулась.

— А сад? Ты не забудешь его? Смотри: цветы белые и розовые — как вышивка крестиком на голубом шелке!

Григорий посмотрел, но не увидел ничего похожего. Просто стоят себе деревья в цвету, а за ними расстилается море, по-весеннему голубое. Такое вот — крестики, вышивка, шелк — могло, конечно, померещиться только девочке.

И тем же ровным голосом, каким она говорила о вышивке, Туся сказала:

— Уезжаю завтра.

— Как?!

— За мной приехала мать.

Григорий сидел оторопев.

От быстрого шепота волосы зашевелились над его ухом.

— Ты мне пиши! И я буду… А на следующее лето приеду сюда опять. Ты будешь уже без костылей, а я стану хорошо дышать!

— Тусечка… — пробормотал Григорий жалобно.

Но не в ее натуре было затягивать прощание. Неожиданно она спрыгнула с подоконника и быстро убежала.

Итак, Тусю увезли. А вскоре и за Григорием приехала мать.

Неожиданно она натолкнулась на сопротивление.

— Нэ хочу до дому! — объявил Григорий, стоя перед нею.

— Як цэ так? У больныци хочэш?

— И в больныци не хочу.

— А дэ хочэш?

Разговор происходил в дежурке в присутствии Варвары Семеновны и тети Паши.

Григорий молчал насупясь.

— Чого ж ты мовчиш? Я кому кажу?

Мать замахнулась на него слабым кулачком. Но он с таким удивлением поднял на нее глаза, бледный, сгорбленный, жалко висящий между своими костылями, что она опустила руку и заплакала.

Он тоже чуть было не заплакал, но сдержался. До чего же бестолковые эти взрослые! Ведь море стало его другом. Как же он мог теперь с ним расстаться!

Кроме того, Туся обещала вернуться будущим летом в больницу на мысе Федора. Выходит, он должен дожидаться ее здесь.

— Буду у моря житы, — сказал Григорий, упрямо нагнув голову.

— А у кого? Хто тэбэ до сэбэ визьмэ?..

Из угла, где тетя Паша перематывала бинты, выкатился ее успокоительно-округлый говорок:

— О! Невелико дело-то! Ну хоть и у нас на маяке поживет.

При слове «маяк» Григорий поднял голову.

— Мой-то маячником работает, — пояснила тетя Паша. — Отсюда недалеко, два километра. При маяке дом есть. Нас трое всего: сам, сынок меньшой и я. А где трое уместились, и четвертому местечко найдем.

Мать Григория снова заплакала.

— Ему хорошо у нас будет, — продолжала тетя Паша. — Воздуху много, воздух вольный. А Варвара Семеновна рядом. Чуть что — будет иметь свое наблюдение.

Варвара Семеновна распустила поджатые было губы:

— Что ж! Если Прасковья Александровна приглашает, то я, со своей стороны… Конечно, морской климат ему показан. Пусть поживет до начала школьных занятий…

Но прежде чем переехать на маяк, Григорию пришлось заставить себя выполнить одну тягостную обязанность — посетить родителей Володьки.

Мать, едва увидала Григория, сразу же заплакала. И после, сидя в своем уголке за гардеробом, продолжала плакать — тихонько, почти беззвучно. Она вообще была очень тихая.

А отец, нервно расхаживая взад и вперед по тесной комнате, все выспрашивал, терзая себя, подробности несчастья: как, в какой последовательности произошло оно и как при соблюдении таких-то и таких-то предосторожностей могло бы и не произойти. (Но ведь все равно ничего уже нельзя было изменить!) Потом он предложил Григорию по-прежнему жить у них, но сказал об этом неуверенно и оглянулся на жену. Да Григорий, конечно, и сам понимал, что это невозможно: он постоянно будет напоминать бедным людям об их трагически погибшем сыне.

На вопросы отца Володьки он отвечал, низко нагнув голову, изо всех сил хмуря и хмуря брови, чтобы не заплакать.

Тогда, быть может, и появилась у него на лбу первая вертикальная морщинка. Впрочем, она была еще маленькая, неглубокая, чуть наметилась над переносицей и по временам разглаживалась, начисто пропадала, будто ее и не было вовсе.

На маяке она пропала.

Башня маяка была невысока. Но ей и ни к чему было быть высокой. Она стояла на стометровом обрыве, на высоченном крутом мысу. Спереди, справа и слева было море, и только сзади вздымались горы.

Две тысячи лет назад римляне держали здесь гарнизон против беспокойных степняков. Крепостные стены, сложенные из огромных плит, еще сохранились. У их подножия, а также на дне рва валялись осколки темно-серого точильного камня. В гайворонской школе проходили Рим, поэтому Григорий без труда вообразил себе, как легионеры в молчании сидят вокруг костра и при свете дымных факелов точат наконечники своих копий и лезвия мечей.