— Все это до войны, а потом?

Мария Ивановна налила себе из электрического самовара вторую чашку, достала из буфета очередную банку с вареньем.

— С малинкой попробуй. Лесная. — Она подлила ему чаю и продолжала вспоминать.

— Добрая была Лиза. Всякую животину любила. Собак в дом тащила, кошек, птенцов выхаживала. И немца раненого пожалела. Маша — мать её, к тому времени умерла. Хворая вернулась из Сибири, застудила внутренности.

— Елизавета Петровна полюбила того немца? — остановил словоохотливую старушку Сева.

— Нам, бабам, откроется разе… Год целый, может чуток меньше, хворый немец квартировал. Фрицы на мотоцикле каждый божий день приезжали. Продукты привозили, видать шишка был. Лиза потом полдеревни одаривала сладостями. Не жадничала.

Заметив, что Сева ничего не ест, чай стоит почти не тронутый, замолчала.

— Пирогов не попробовал, чаю не попил со старухой.

— Вы не беспокойтесь, все попробую. Скажите, мать он силой взял?

— Ой, паря! Задаешь вопросы! Лизка огонь — девка была. Столько времени без мужика, какой бабе не хочется? Согрешила. Ходила к бабке Насте избавиться от дитя, да видно ужо поздно.

— Уверены, постоялец не изнасиловал её?

— Пристал, словно уполномоченный из райфо. Она мне докладывала? — вспыхнула бабуся, недовольная, что Сева все время перебивает. — Фриц хоть и немец, тоже мужик.

— Вы её оправдываете?

— Никого я не оправдываю. Поживешь с моё, поймешь… Крыжовничка попробуй, а чаю горячего налью. — Она вылила из его чашки и нацедила горячего. — Помянуть бы Лизу по-хорошему, по-христиански. Сбегаю, к соседям за бражкой?

— Спасибо, Мария Ивановна, я ухожу. Спасибо за чай и воспоминания. Не успокоили меня. Не сказали главного, любовь у неё была с немцем или он изнасиловал?

— Хошь и любовь, что ворошить старое? Должен пожалеть мать.

— Если крутила любовь с фашистом, когда муж на фронте?

— С одной Лизкой, думаешь, случилось? Другие скрывали стыд, избавлялись от немецкого наследства, а она пузо выставит и ходит по деревне.

Вместе вышли на крыльцо, попрощались, и тут старушка вдруг выдала:

Чуть не забыла, лет десять назад прошел по деревне слух, будто Лиза письмо получила из Неметчины. От того раненого немца. Правда, или болтали, теперь никто не скажет.

От Марии Ивановны Сева направился к Ереминым. Бригада строителей заканчивала разбирать бесхозный дом матери. На поминках он подписал бумагу с отказом от прав на дом. Мужики перетаскивали еще крепкие бревна, пилили, готовились переложить дом, который перешел в колхозную собственность.

— Елисеюшка, приехал! — запричитала Агафья Никитична, встретив его. — Молодец. А я думаю, приедет помянуть или не вспомнит. Сегодня сорок дней, как Господь призвал Лизавету. — Они прошли в горницу. — На могилке был? Вода спадет, я приберу, цветочки высажу.

— Агафья Никитична, что за письмо мать получила после войны из Германии? Мне ничего не сказали.

— Сама третьего дня узнала. Лиза мне не говорила. От других, правда, слыхала. — Никитична достала из буфета и протянула завернутую в тетрадный листок фотографию с мятым конвертом. — Нашли давеча, когда разбирали избу. Забрала, подумала, приедешь — покажу.

На снимке был немолодой мужчина с тросточкой в садовой аллее, в конце её белело какое-то строение, Сева прочитал на немецком "Бонн, 1962". Он повертел фотографию, изучил конверт, довольно потрепанный, но с читаемым обратным адресом "Господин Курт фон Клуге, Бонн. ФРГ".

— Сволочь, поганая — выругался он. — Письмо где?

— Кто знает, где Лиза сховала? Может еще найдется, — предположила Никитична. — Переберут последние бревна.

— Где уж. Все разобрали, и мусор сожгли, — вступил в разговор Петр. — На кой, тебе письмо? И конверт с фоткой собирался спалить, да мать перепрятала.

— Похож гад на материного постояльца?

— Столько лет прошло… Тот всегда в немецкой форме был.

— Хотела, чтобы во французской? — съязвил Петр и, забрав у Севы фотографию с конвертом, собрался бросить в печь. Сева едва успел отобрать. — Фриц тот давно Богу душу отдал, а вы носитесь, как с героем, — заметил назидательно. — Напишешь этому засранцу?

— Убью гада, если жив! — ответил Сева, продолжая рассматривать снимок. Агафья Никитична продолжала накрывать на стол, Петр достал традиционную бутыль.

***

Дом матери разобрали полностью, рассортировали бревна. Сожгли, что не пойдет в дело, письмо не нашли. "Возможно, мать сама уничтожила, а фото оставила. Почему тогда сохранился конверт"? Ничего нового не разузнала и Агафья Никитична.

Держать новости в себе, Сева не смог. Выговориться, поделиться с близкими, требовала душа. Как жить дальше? После долгих колебаний решился поделиться с Николаевыми. Юра и Галя росли с ним в детском доме, позже поженились и продолжали дружить.

Друзья выслушали, посочувствовали, и теперь рассматривали фотографию господина Клуге. Сева пока играл с детьми. Шестилетнего Вовку посадил на шифоньер, сам на четвереньках катал Иринку. Дети визжали от восторга, и Сева был счастлив.

— Что ты напишешь? — отложив снимок, спросил Юрий, передав снимок жене. Он не одобрил идею. — Надеешься узнать правду?

— Спрошу, что было у него с матерью, — любовь, или изнасиловал её. Если отец, обматерю по-нашему, по-русски. А встретил бы, так врезал!.. Попрошу немку из вечерней школы написать гаду.

— Так он тебе скажет правду! На фига тебе все это нужно? 3атаскают по инстанциям, в органы вызовут. Неприятностей не оберешься, — трезво оценила обстановку Галя, вернув Севе фотографию. — Одиннадцать лет снимку, жив ли немец — вопрос. Адрес какой-то короткий, не полный.

"На фига" Сева и сам не знал. Какое теперь имеет значение — в любви ли родила мать, или была изнасилована? Родился от немца, сомнений больше нет. "Вспомнил русскую девушку и написал, выходит, относился к ней хорошо, возможно и любил. Изнасиловал если, не признается. Почему решили, что письмо именно от квартировавшего немца? Фотографию, зачем тогда прислал? Нет, напишу обязательно! Не успокоюсь, пока всё не выясню".

Поговорив с Николаевыми, Сева долго еще ни с кем не делился. Прошло какое-то время, и он проговорился своей юной подружке. Не собирался — слишком молода, чтобы понять или посоветовать, обстоятельства сложились, что пришлось ей рассказать.

В тот вечер сходили в кино, посидели за столом, а когда легли и занялись любовью, Надя принялась пытать, почему последние дни ходит не веселый, хмурый, грубит.

— В кино не хотел идти, встречаемся редко. Сегодня торопился проводить в общежитие. Влюбился в кого? — Сева молча обнял Надюшу, поцеловал. — Считала, не одна постель нас связывает. Всё тебе рассказываю, делюсь таким, что подружкам не смею, а ты… Скрытничаешь. Случилось что? — Женским сердцем она догадалась, Севу что-то мучает, а поделиться не решается. В бригаду Надя пришла прошлой весной с тремя однолетками — выпускницами ПТУ. Женщины взяли над ними шефство. Учили, правда, не столько производственным тайнам, сколько оберегали от парней, которых только в бригаде два десятка, да и из соседних бригад повадились наведываться. Надя не выделялась среди других пэтэушниц. Первое время Сева, как бригадир, подолгу не отходил от каждой из них, все они восхищенно смотрели на него. Особенно явно стреляла глазами Надя. Девчонка симпатичная и бойкая, она часто вызывала его к своему станку не по делу, лишь бы лишний раз пообщаться. Всех их Сева считал малолетками, о близких отношениях не помышлял. Даже когда Лариса ушла, Сева не отвечал на заигрывания женщин.

Однажды, месяца через три после бегства Ларисы, парни из бригады собрались у него обмывать премию и привели девчонок — Катю и Надю. С Катей начинал дружить Сергей, а Надя напросилась за компанию. Девчонки готовили закуски, соображали горячее — тушенку с картошкой — все, что нашли в холодильнике. Застолье в тот вечер затянулось, и когда расходились, Надя вызвалась помыть гору посуды, загромоздившую общую с соседями кухню. Потом захотела чаю. Посмотрели на часы: половина второго.