Неустанная работа множества могучих умов и одаренных талантом деятелей, сильное фанатическое сопротивление людей старого порядка, сознание, что для ниспровержения этого порядка нужно громадное усилие и что его ниспровержение покроет французов неувядаемой славой, породили почти беспримерный в истории энтузиазм. Этот энтузиазм был вполне достаточен для свершения величайших подвигов, но для того, чтобы из него возник новый, более совершенный и прочный порядок, необходимо было, чтобы во главе народа стоял союз людей, способных создать и привить народу идею этого порядка. Все политические движения только при таких условиях и давали прочные результаты. Во Франции же в конце XVIII века об этом не только никто не думал, но всякая мало-мальски выдающаяся личность до крайности преувеличивала свое значение и свое влияние на народ. Неккер, Мирабо, Лафайет, Бриссо, Дантон, Робеспьер, Марат, Гебер – каждый воображал, что с ничтожной кучкой своих приверженцев он способен завладеть всей Францией и вертеть ею, как ему будет угодно. Каждый из деятелей революции слишком мало думал о том, что другие люди имеют собственное, отличное от него мнение, способны подчиняться совсем другим влияниям и, руководимые этими влияниями, могут дать ему неодолимый отпор. Руководители народа слишком слабо чувствовали потребность обеспечить успех своего дела достаточным количеством союзников.

На истории Мирабо мы покажем, как шли дела при таком настроении выдающихся деятелей. Несмотря на всю свою известность, Мирабо нетрудно было заметить, что рядом с признанием своих талантов он внушал к себе немало отвращения. Все его усилия обеспечить за собою хотя ничтожный дипломатический пост остались тщетными; когда созваны были нотабли, он напрасно добивался должности одного из секретарей, и тут он оставлен был в стороне. Было слишком ясно, что ему оставалось одно – навязать себя путем давления общественного мнения. Лживость и распущенность людей того времени, особенно тех, которые стояли во главе общества, заставляли народ жадно искать людей правдивых, людей, искренно убежденных, у которых слово не расходится с делом, людей, которые не обманут, не продадут, не перейдут на сторону врага в критическую минуту и не возобновят после народной победы в свою пользу всех прежних беспорядков, не начнут распоряжаться с прежним произволом и самовластием. Всякий человек с государственным умом понял бы, что только тот может установить прочный порядок, кто в глазах народа сохранит репутацию безукоризненной, ничем непоколебимой честности. Мало того, он должен действовать не один, а в союзе с целым составом подобных людей; народ должен иметь гарантию, что если бы тот или иной государственный деятель вздумал увлечься честолюбием, то товарищи ему не позволят этого; они могут действовать дружно только до тех пор, пока осуществляют идею, а не затаптывают ее в грязь. Мы уже видели выше, что Мирабо слишком мало заботился о том, чтобы слово и дело шли у него в ногу и по своему существу, и в глазах людей. Его мучительно тревожило ложное положение, которое он создавал себе этим, и все-таки он никогда не был в состоянии принять направление, которое сделало бы прочным как его собственное положение, так и дело революции. Задавшись этой целью, ему, конечно, пришлось бы одолевать величайшие затруднения; дух соперничества между первостепенными деятелями был слишком силен, стремление навязать себя всем и господствовать единолично царило между ними, взаимное презрение и взаимная ненависть преобладали. Все-таки выполнение этой задачи было легче для Мирабо, чем для всякого другого, но он был слишком далек от того, чтобы понимать необходимость создать сплоченную силу и убедить в этом других. В первые дни революции он был единственной личностью, которая могла сгруппировать вокруг себя всех. Громкая известность предшествовала его появлению в рядах депутатов. Он причислил себя к ним со знаменем революции в руках, в качестве непримиримого врага старого порядка и привилегированных сословий. Но это не помешало бы ему войти в тесную связь с теми, в чьи руки в скором времени перешла власть: с Неккером, Лафайетом, Филиппом Эгалитэ, Талейраном и им подобными. Непримиримые Дантон, Робеспьер, Марат были тогда еще новичками; репутация великого народного трибуна делала из него естественного их покровителя. Если бы он сделался центром движения, если бы он стал опираться и на Неккера, и на Лафайета, и на Филиппа Эгалитэ, бывшего денежной силой якобинцев, и на жирондистов, с которыми он имел старинную связь; если бы он горячо и словом, и делом доказывал единство действия между людьми прогресса, то он имел бы в руках такую большую силу, которой новички-монтаньяры должны были бы поневоле покориться. Ему стоило только подражать еще слишком свежему образцу деятельности государственных людей Соединенных Штатов, смело положиться на народ, как это сделали руководители американского движения, и тогда народ принудил бы и Робеспьера, и Марата, видевших одно спасение в диктатуре, повиноваться себе.

Прошлое Мирабо ни в каком случае не могло бы помешать ему идти по такому пути. В политическом отношении оно было не только безукоризненным, но героическим; никто из деятелей, выступивших на политическом поприще при открытии Генеральных штатов, не боролся в мрачные времена гнета так смело и так упорно за народ и за дело революции. Сиес выступал за среднее сословие, а Мирабо – за народ. Искренность энтузиазма, с которым он нес это знамя, не подлежала никакому сомнению. Упреки, которыми его старались втоптать в грязь, касались его расточительности, наклонности к скандалам, безобразного отношения к женщинам, слабости писать памфлеты, наполненные грязными сплетнями и сальностями; но такой, хотя и весьма непохвальный, образ действия не имел ничего общего с политикой. Вся эта грязь не прилипла бы к нему, Мирабо легко смыл бы ее чистой водой политического энтузиазма, сумел бы занять то место, которое мог занять он один и которое бы сделало его руководителем великой революции. Основные достоинства ума и характера Мирабо, – те качества, которые в первые дни переворота заставили всех смотреть на него как на народного трибуна, – влекли его на это место, а второстепенные свойства, дурные привычки и предрассудки, которыми он заразился среди грязи прежней его обстановки, не могли сделаться для него неодолимым препятствием к успеху. Прежняя жизнь приучила его прежде всего и более всего гоняться за эффектами, – за тем, что производит шум. Только подобные произведения и могли иметь значение как подпольная литература. В качестве подпольной оппозиции он привык нападать на признанный порядок, на всякое признанное величие и признанную популярность. Теперь, когда положение изменилось, когда люди, господствовавшие при старом порядке, низвергались в грязь, а величие и популярность переходили к тем, кто наступал им на голову, – эта привычка сделалась в нем существенным препятствием к успеху. Ему следовало поддерживать людей оппозиции, получивших господство, и затем вести дело демократизации общества далее на прочных основах в том роде, как действовал Джефферсон, поддерживавший Вашингтона, консерватора и аристократа в душе, и вознесенный потом успехами демократии на место президента. По сравнению с Джефферсоном Мирабо слишком мало был знаком с естественным ходом политических движений, а потому на первом же шагу сделал непростительную ошибку. После неудач в собрании нотаблей ему оставалась одна надежда – попасть депутатом в Генеральные штаты, которые тогда предполагались. Идея созвать штаты энергичнее всего проводилась Неккером; между тем, именно в это время Мирабо обрушился на деятельность Неккера всеми своими силами и делал отчаянные усилия, чтобы низвергнуть его. К чему это могло привести? Ведь враги Неккера могли воспользоваться талантливыми и сильными статьями знаменитого публициста, чтобы спихнуть министра и провалить дело Генеральных штатов, а вместе с тем и будущность Мирабо. Мирабо принадлежит первый почин нападок на людей, успевших приобрести великую популярность в борьбе против врагов народа, с целью стать выше их и обратить на себя всеобщее внимание силою своего слова, заставить всех говорить о себе как о человеке, по сравнению с которым идол, обожаемый народом, является ничтожеством. Он первый очертя голову кинулся на этот путь, не заботясь о том, какую дезорганизацию вносит в партию действия такая политика. Мирабо нападал на Неккера за его связи с учетной кассой, между тем как он сам советовал прусскому королю учредить у себя учетную кассу для облегчения финансовых операций. Впоследствии Марат пользовался этим оружием с еще большим успехом, низвергая того же Неккера, Лафайета и Ролана. Партия действия была разбита на мельчайшие фракции, и никакого прочного порядка, не только такого совершенного, какой установлен был великими государственными людьми Соединенных Штатов Америки, но даже порядка хотя сколько-нибудь удовлетворительного не могло установиться.