Однако безумное увлечение моего сына продолжалось. Он положительно пресмыкался перед ней, проявляя все обыкновенные признаки любви в вызывающей отвращение степени. Она, казалось, отвечала ему чувством, хотя я подозревал, что ей требуется сознательное усилие, чтобы подражать его энтузиазму и неумеренности. Кстати, я думаю, что ее смущало то обстоятельство, что ей приходится привыкать к тому, что мы не были столь богаты, как она ожидала.

Меня не покидала уверенность в том, что их брак был плохим делом. Позже между мной и супружеской парой возникли мрачные затаенные чувства. Дени был загипнотизирован щенячьей любовью и начал отдаляться от меня, чувствуя мое отвращение к своей жене. Это происходило в течение нескольких месяцев, и я понимал, что теряю единственного сына – юношу, который являлся центром всех моих мыслей и действий в последние двадцать пять лет. Откровенно признаюсь, мне было очень больно от этого, – а какому отцу не было бы больно? Однако я ничего не мог исправить.

Марселин, казалось, была достаточно хорошей женой в первые месяцы, и наши друзья приняли ее безо всяких сомнений и уклонений. Я, тем не менее, по-прежнему тревожился из-за того, что некоторые из молодых парижских приятелей Дени сообщили своим родственникам, вследствие чего новость о браке широко распространилась. Несмотря на любовь этой женщины к таинственности, их супружество могло долго оставаться скрытым, хотя Дени, только обосновавшись с ней в Береге реки, сугубо конфиденциально написал лишь нескольким самым близким друзьям.

Мое одиночество в своей комнате все усиливалось, что я оправдывал ухудшающимся здоровьем. Как раз в то время начал развиваться мой теперешний спинной неврит, который делал это оправдание весьма убедительным. Дени, казалось, не замечал моих трудностей, не проявлял никакого интереса ко мне, моим привычкам и делам; и мне причиняло страдание созерцание того, насколько бессердечным он стал. У меня появилась бессонница, и ночью я часто ломал голову над тем, что же делало мою невестку столь отталкивающей и даже отвратительной в моих глазах. Несомненно, причина крылась не в ее старых мистических бреднях, поскольку она оставила их в прошлом и никогда не упоминала о них хотя бы раз. Она даже не обращалась к рисованию, хотя когда-то увлекалась искусством.

Странно, но единственными, кто, казалось, разделял мое беспокойство, были слуги. Негры, жившие при усадьбе, очень угрюмо относились к ней, и через несколько недель почти все, исключая немногих, кто был сильно привязан к нашему семейству, покинули поместье. Эти немногие – старый Сципион и его жена Сара, повариха Делила и Мэри, дочь Сципиона – были настолько лояльны, насколько возможно, но явно показывали, что подчиняются новой хозяйке скорее по обязанности, нежели по доброй воле. Они остались в своей собственной максимально удаленной части дома. Мак-Кэйб, наш белый шофер, восхищался ей больше, чем опасался, а другим исключением была проживавшая в маленькой хижине очень старая зулусская женщина, которая являлась своего рода вождем какого-то негритянского племени. Старая Софонисба всегда демонстрировала почитание, когда Марселин проходила близко от нее, и однажды я видел, как она целует землю, где ступала ее хозяйка. Чернокожие – суеверные животные, и я задавался вопросом, не говорила ли Марселин что-нибудь из своего оккультного вздора нашим работникам, чтобы преодолеть их явную неприязнь.

III Вот к такой ситуации мы пришли по истечении почти половины года. Затем, летом 1916, начали происходить странные события. В середине июня Дени получил послание от старого друга Фрэнка Марша, которое вызвало у него что-то большое расстройство, после чего он изъявил желание отдохнуть в деревне. Послание было отправлено из Нового Орлеана; в нем Марш сообщал, что вернулся домой из Парижа, когда почувствовал приближение какой-то катастрофы, и ненавязчиво напрашивался на приглашение в гости. Марш, конечно, знал, что Марселин была здесь, и очень вежливо осведомлялся о ней. Дени был расстроен проблемами друга и сразу передал, чтобы тот приезжал в любое время.

Вскоре Марш приехал – и я был потрясен, увидев, как он изменился с тех давних пор, когда я впервые познакомился с ним. Он был маленького роста, с довольно светлыми волосами, синими глазами и нерешительным подбородком; обращали на себя внимание следы воздействия спиртных напитков и еще чего-то, проявляющиеся в веках, расширенном носе и темных линиях вокруг рта. Его упадок был очень серьезен и напоминал Рембо, Бодлера или Лотреамона. Однако, несмотря на это, он был восхитителен в беседах – опять же, подобно упомянутым декадентам. Он был грациозно чувствителен к цвету, атмосфере и именам всех вещей; очень непосредственный и деятельный, с огромным запасом сознательного опыта в самой темной непознанной области жизни и чувств, которую большинство из нас оставляет без внимания, не задумываясь о том, что они вообще существуют. Бедняга – если бы только его отец прожил дольше и держал его в руках! В этом юноше было много задатков.

Я был доволен этим визитом, поскольку считал, что он поможет снова восстановить нормальную атмосферу в доме фирме. И сначала вроде бы так оно и было, ибо, как я уже говорил, Марш обладал выдающимся шармом. Он был наиболее выразительным и глубоким художником, каких я когда-либо встречал; я совершенно уверен в том, что ничто на земле не имело для него значения, за исключением восприятия и выражения красоты. Когда он видел или создавал прекрасный объект, его глаза расширялись, пока, казалось, не исчезали радужные оболочки, оставив лишь два таинственных черных углубления на этом нежном, тонком лице с мелкими чертами – черные углубления, открывающие странные миры, о которых никто из нас не мог и подумать.

Когда он приехал сюда, у него, однако, было немного возможностей демонстрировать эту склонность, поскольку, как он сказал Дени, полностью выдохся. Кажется, он достиг успехов как художник экзотического стиля – подобно Фузели, Гойе, Сайму или Кларку Эштону Смиту, но внезапно остановился в своих работах. Мир обычных предметов перестал привлекать его внимание вследствие отсутствия чего-либо, в чем он мог распознать красоту достаточной силы и остроты, чтобы пробудить в нем творческую способность. Раньше с ним это часто случалось, как и со всеми декадентами, но на этот раз он не смог выдумать ничего нового, странного или выходящего за рамки обычных чувств и опыта, что обеспечило бы ему необходимую иллюзию новой красоты и внушило авантюрную надежду. Он был вылитый Дуртал или дез'Эссенте в период крайнего утомления своей бурной жизни.

Когда прибыл Марш, Марселин была в отъезде. Она не была в восторге от перспектив его визита и отказалась отклонить приглашение наших друзей из Сент-Луиса, которое приблизительно в то время было прислано ей и Дени. Дени, конечно, остался, чтобы встретить своего гостя, но Марселин уехала одна. Это был первый раз, когда они разлучились, и я надеялся, что эта пауза поможет рассеять впечатление, которое ввело моего сына в заблуждение относительно нее. Марселин не спешила возвращаться и, казалось, стремилась продлить свое отсутствие настолько, насколько возможно. Дени вел себя лучше, нежели можно было ожидать от такого безумно влюбленного мужа, и напоминал себя в прошлом, разговаривая и стараясь подбодрить увядшего эстета.

В то же время именно Марш испытывал наибольшее нетерпение в желании увидеть женщину; возможно, это объяснялось его стремлением оценить ее странную красоту или какую-то долю мистики, присутствовавшей в ее прошлом магическом культе, что могло бы помочь ему вернуть интерес к окружающему миру и возобновить художественное творчество. Другой, более веской причины не было; я был абсолютно уверен в этом, зная характер Марша. При всех его недостатках он был джентльменом, что успокоило меня после первого сообщения о том, что Марш решил приехать сюда и с готовностью принял гостеприимство Дениса.

Когда, наконец, Марселин возвратилась, я заметил, что это произвело на Марша чрезвычайное воздействие. Он не пытался расспрашивать ее о всяких причудах, которые она явно забросила, но был неспособен скрыть сильный восторг, который проявлялся в его глазах – теперь, впервые в течение визита, необычно расширившихся и прикованных к ней каждый раз, когда она попадала в поле его зрения. Она, однако, была скорее недовольна, чем польщена его устойчивым вниманием – по крайней мере, сначала. Но ее недовольство стерлось уже через несколько дней, и они обнаружили немалое взаимное влечение в разговорах и общении. Я видел, что Марш постоянно наблюдал за ней, когда полагал, что за ним никто не следит; и я задавался вопросом, как долго он останется только художником, а не обыкновенным мужчиной, очарованным ее таинственной привлекательностью.