Играет Иванушка разноцветными камушками, лепит из глины лошадок, ракушками их украшает. Тут налетели гуси-лебеди, подхватили Иванушку и унесли его в неизвестном направлении.

Прибежала сестрица на бережок — нет братца. Заплакала она, подумала — утонул. А где утонешь — ручеек мелкий. Камыши рассказали ей, что унесли Иванушку птицы гуси-лебеди на своих белых крыльях. Побежала Аленушка братца искать, а куда — не знает.

Выскочила Аленушка на бугорок. На бугорке печка стоит. На вопрос Аленушки о брате печка ей отвечает: "Отведай моего пирожка ржаного — скажу". Но Аленушка ей нагрубила: мол, я у своего батюшки булки сдобные не ем. И лесной яблоньке, предложившей ей свое кислое яблочко, также нагрубила: мол, я у батюшки сладкие яблоки не кушаю — медовки, грушевки. И роднику нагрубила: мол, она у своего батюшки квасы и взвары не пьет, а родниковую водицу подавно нить не станет...

И все же Аленушка своего братца отыскала в избушке Бабы-яги. Сидит Иванушка на полу, играет золотыми яблочками, разноцветными блестящими камушками. Тут Бага-яга появилась, нацелилась Аленушку посадить в печку, чтобы зажарить. Аленушка злую старуху обманула. Сама ее в печь затолкала. Заслонкой загородила, схватила Иванушку и бросилась из избушки прочь. А избушка та на курьих ножках, стоит на границе живого и мертвого, куда дверью повернется, туда и выйдешь, либо в мир живых, либо в мертвый лес, где никто не живет: ни деревья, ни птицы — и воздух мертвый. Старинные люди это свойство избушки знали.

Несет Аленушка братца на закурках, а ее гуси-лебеди догоняют, норовят Иванушку отнять. Попросила Аленушка родник, чтобы спрятал он их, а родник свое: "Испей моей студеной водицы". В нем и ковшик плавает берестяной. Выпила Аленушка водицы родниковой — и спрятал их родничок, напустил над ложбинкой туман.

Дальше бежит Аленушка с братцем на закурках. Опять гуси-лебеди ее догоняют. Норовят Иванушку отнять. Тут яблонька дикая случилась. Аленушка просит спрятать их, а яблонька свое: "Попробуй мое кислое яблочко". Аленушка попробовала — яблонька спрятала их в свою сень.

Дальше бежит Аленушка. Печка на пригорке. Просит она печку спрятать их, а печка свое: "Отведай моего ржаного пирожка". Съела Аленушка пирожок. Печка их дымом накрыла. А тут и батюшкин-матушкин дом виден. Добежала Аленушка. Братца спасла.

Так о чем же сказка? Кто такие эти злые гуси-лебеди? И почему злые? И злые ли? Почему они норовили утащить именно Иванушку к старухе Бабе-яге?

В первую очередь надобно рассмотреть, хоть их и очень мало, действия Иванушки. А делает он только одно — играет разноцветными камушками да золотыми яблочками, лепит из глины лошадок. Ничего ему больше не нужно. И получается, что Иванушка — мальчик, очарованный красотой. Он и не бегает, и не прыгает — красота затмила его. И не только затмила — позвала. Зов красоты и есть наши "злые" гуси-лебеди.

Почему же они на своих прекрасных белых крыльях несут Иванушку к Бабе-яге?

А потому, что сказка эта возникла из мировоззрения земледельца, считавшего землю и земледелие единственно верным — праведным уделом человека, а красота — даже красота! — дело прикладное. Нельзя ей жизнь свою посвящать. Уведет она в запредельный край и в итоге погубит. В запредельный край путь лежит через избушку Бабы-яги.

А что же печка, яблонька, родник? Это основы — азы, которые не следует забывать, которых во все времена нужно держаться: хлеб, яблоко, вода.

Идея возврата к азам возникает всегда, когда народ оказывается в трудном положении. Красоту тоже норовят возвратить к самому изумительному ее носителю — ребенку.

Велика в русских сказках роль сестры. Но эта тема требует особых раздумий.

А нельзя было прямо сказать, мол, так и так: родился в одной крестьянской семье мальчик, который все рисовал да лепил, отцу с матерью в поле не помогал. Ну и так далее, с крутой крестьянской моралью и афоризмами типа: "красотой от стужи не спасешься", "красив каравай, да не житный" — такую мудрость любили издавать толстыми томами во времена Сталина и Хрущева.

А тут: печка, яблонька, родник. И никаких афоризмов. Баба-яга, гуси-лебеди. И совсем не понять, о чем сказка.

Дело в поэтическом взгляде, национальном фильтре. В подходе к поэзии и природе. У славян, особенно восточных, это прежде всего подвижный образ — мистерия. Именно такой, на мой взгляд, является особенность русской сказки, русского искусства и русской православной церкви.

Сейчас принято, якобы научно, заявлять, что князь Владимир Святославович религию не выбирал, что, мол, это легенда, что, мол, фольклор. Нужно было князю с Византией задружиться, вот и весь выбор — по передовой науке.

Но я-то думаю — выбирал. Не именно князь, а Его Величество солнцепоклонник. Это важно сказать — солнцепоклонник. Качество Бога, его абсолютность создавали и в сознании, и в душе язычника-славянина своеобразное миропонимание — мироощущение. И более других легло на его душу мистическое действо — диалог с Богом через полное обнажение, через раскрытие всех чувств. Слова молитвы язычник не понимал, он понимал музыку слов, и музыка была чиста, в ней не было униженности. Протянув руку, язычник мог коснуться золотых одежд церковного олигарха, как бы коснуться самого Бога, его безусловных богатств. Что Бог беден, язычник и не поверил бы. Тогда чье же это все? Чьи солнечно-золотые ризы? Чей порфировый дом? И язычник включался в магическое действие, становился участником Божественного театра через по-новому увиденные образы.

Колыхаясь еле-еле,

Всем ветрам наперерез

Птицы легкие висели,

Как лампады средь небес.

И русская поэзия и русская живопись красиво театральны — "В багрец и золото одетые леса". И отзывается в душе Божественный глас литургии, вобравший в себя красоту всего сущего, наделяющую всех в храме равенством...

Равенство перед Богом и красотой — чувство столь сильное, что воспринимается нами как проникновение в сердце некоего озарения. Я думаю, взаимодействие и взаимопонимание зрителей через предмет искусства, их единение и взаимосимпатия — явление, идущее к нам скорее из будущего, нежели из прошлого. Как спасение.

Иногда мне кажется, что и заповеди Христа, да и сам Христос пришли к нам из будущего. Думается мне, что такие положения, как "Возлюби врага своего" и "Не суди", не могли возникнуть как результат социального опыта ветхих времен. Особенно "Не суди". Имеется в виду не суд судей, не закон и право, а наше поспешное, как прыжок из огня, обвинение всему, что на нас не похоже. Суд этот постоянен, он иссушает мозг, иссушает душу, превращает землю в грязь, поэзию в клевету, в зубоскальство. Для того чтобы это возненавидеть и возвести заповедь "Не суди" в основной закон, причем закон универсальный, нужен опыт невиданного по концентрации зла социального эксперимента и такого же трагического избежания ядерной войны.

Но мы говорили о сказке.

Так вот: в сказке главным, наиважнейшим правилом является равномасштабность и равночестность.

Бежала мышка-норушка. Видит теремок. Залезла мышка-норушка в теремок. Стала жить. Хорошо живет. Тепло ей — уютно.

Скакала лягушка-квакушка. Видит теремок. Спрашивает: "Теремок, теремок, кто в тереме живет?"

— Я, мышка-норушка.

— А я лягушка-квакушка. Пусти меня к себе жить.

— Залезай.

Залезла лягушка в теремок. Стали они вдвоем жить. Хорошо им. Мышке тепло и сухо. Лягушке прохладно и влажно.

Бежал мимо заяц. Попросился к ним. Они и его пустили. Живут втроем. Всем в теремке удобно. Бежала лисица. Попросилась — и ее пустили. И она с ними живет в чистоте и в зеркалах. И волка пустили. И волку в теремке хорошо — он и точило поставил — зубы точить. Волкам без точила скучно. И все они такие разновеликие и разнообразные. И всем им теремок впору.

Но вот набрел на теремок медведь. Не захотел со зверями вместе жить. Захотел теремок раздавить. Не пожелал войти в сказку, в ее замечательные правила, но только разрушить ее захотел. Навалился на нее сверху. И не стало теремка. А ведь теремок — это возможный путь к счастью. Нельзя на сказку наваливаться сверху, как и на всякое другое искусство, но только стараться нужно быть вровень.