Письмо маленькое, всего в несколько строк, но Никишин, прочитав его, перестал хмуриться и сыплет шутками.

А в классном вагоне свои разговоры, свои занятия. Здесь едут офицеры и матросы с базы Чернышева. Капитан-лейтенант Чигарев, оставшийся за командира дивизиона, с глубокомысленным видом изучает лоцманскую карту Днепра. Вернее, не изучает, а только делает вид. Ему хочется сосредоточиться, он хмурит лоб, трет его пальцами и ловит себя на том, что вот уже несколько минут смотрит на Ольгу Ковалевскую. Она устроилась у окна и что-то вяжет. Клубок ниток лежит у нее на коленях, крючок неторопливо движется в тонких пальцах. На ее лице такое спокойствие, словно не на фронт она едет, а сидит дома и поджидает мужа, который должен вот-вот прийти.

«Что у них произошло с Мишкой? — думает Чигарев, покусывая карандаш. — Перед отъездом посидели вдвоем полчаса в ее каюте, потом Мишка выскочил оттуда злой, как черт, схватил вещи и ушел на пароход. Даже рукой не помахал ей на прощанье».

— Ольга Алексеевна, Михаил что пишет? — спросил Чигарев и, заложив карандаш между страниц, захлопнул лоцманскую карту.

Ковалевская, как ему показалось, покраснела, вскинула глаза и ответила с удивительным спокойствием:

— Прислал одно письмо из Москвы и замолчал. Как в воду канул.

На Мишку похоже. Он с большей охотой на любое задание идет, чем за перо берется.

— Так, значит, больше и не пишет? — чтобы поддержать разговор, вновь не то спросил, не то сказал Чигарев.

Ковалевская ещё ниже опустила голову. Чувствовалось, что разговор ей неприятен.

Везёт Мишке! С Ольгой, допустим, понятно: врезалась, как говорится, по самые уши. А матросы-то что? Только услышали его фамилию — сразу затихли разговоры в соседнем купе. А вон Крамарев свесил голову с третьей полки, ждет терпеливо, не сжалится ли Ольга, не скажет ли, где и что делает Норкин.

У Чигарева пропала всякая охота разговаривать. Он прислонился плечом к стенке вагона, прижался лбом к холодному стеклу. За окном снежная пустыня. Словно в саван облачилась земля.

Ну, скажите, почему так получается, а? Почти три месяца нет здесь Норкина, а его все ещё помнят. За что так любят его? Он ни перед кем не заискивал, никому не делал скидок на личную дружбу или на боевые заслуги. Порой бывал он даже излишне строг, придирчив. А вот его вспоминают, тепло отзываются о нем. Не позже чем вчера Чигарев слышал, как Крамарев говорил обступившим его матросам:

— У прежнего комдива шарики в голове бегали. Го-лованчик, одним словом.

У Норкина они с удовольствием выполняли любое де-ло. У Чигарева они только служат. Михаил умел подойти ко всем, он и пошутит по-товарищески, но всегда все чувствовали какую-то невидимую грань, переступить которую смелости никто не мог набраться.

И Чигарева матросы слушались и оказывали ему знаки почтения, но все это было не то.

— Вы не заняты, Владимир Петрович? — спросил Гридин.

Чигарев вздрогнул и поспешно ответил:

— Нет. А что?

Гридин, как всегда побритый и подтянутый, присел напротив него, облокотился на столик, пригладил рукой карманы кителя и сказал:

— Немножко плоховато у нас получается. Заскучали матросы, да и разговорчики нехорошие появились.

— Например?

— Например, Маратовский открыто говорит, что всех полицаев вешать будет. «Предателей, — говорит, — я сам жизни лишу, а там пускай хоть под трибунал отдают. Дальше фронта не отправят».

— А что плохого в таких разговорах? — вскинул брови Чигарев. — Не целоваться же со сволочью?.. Если хотите знать, то для меня они хуже фашистов!

— Я и не оправдываю их, — ещё более понизив голос, продолжал Гридин. — Но всем этим займутся специальные органы…

— Знаете что, товарищ старший лейтенант, — перебил его Чигарев, демонстративно потянувшись за лоцманской картой. — С этим вопросом будем считать поконченным. Самосуда я не допущу, но и ратовать против справедливой мести тоже не буду!.. Теперь о скуке… Я не конферансье, они не зрители… Мне, может быть, тоже скучно, да я молчу и делаю то, что мне положено.

— Я, товарищ капитан-лейтенант, не о том, чтобы вы смешили матросов. В этом деле они ещё нас с вами поучат, — сказал Гридин, покраснев от обиды. — Делом занять их надо! Сколько лежать можно? Без движения и ключевая вода становится затхлой!

Чигарев рассердился не на шутку. Уж очень много берет на себя этот Гридин. Вчера ещё сам был матросом, а сегодня уже поучать взялся!

Старший лейтенант Гридин прибыл в гвардейский дивизион перед самым началом навигации. Худощавый, с лицом, усыпанным веснушками, он скорее походил на мальчишку, надевшего форму старшего брата, чем на заместителя командира дивизиона по политчасти. Только орден Красного Знамени и медаль «За оборону Ленинграда» несколько смягчали первое впечатление. Из его документов Чигарев и Норкин увидели, что Гридин простым матросом участвовал в обороне Ханко, и уже более благосклонно взглянули на нового своего товарища.

— Что ж, будем работать, — сказал тогда капитан-лейтенант Норкин, протягивая руку.

На другой день Гридин уже начал знакомиться с народом. Он побывал на тралении, поиграл в футбол с базовой командой, и Чигарев с удовольствием заметил, что замполита, хотя бы понаслышке, уже все знают. А он, в свою очередь, тоже познакомился со многими, прочно вошел в семью гвардейцев. Однако ещё несколько дней капитан-лейтенант настороженно следил за каждым шагом Гридина: молодой, неопытный, вдруг ошибется? Сумеет ли он сам заметить ошибку и во-время выправить? А это очень важно: матросы слова не скажут, если ты сам сознаешься, что не знаешь, как поступить в данном случае, но горе тебе, если ты всезнайка, если ты ставишь себя выше других! Тебя будут слушать внимательно, даже внешне — почтительно и… безжалостно высмеивать при каждом удобном случае. Тогда останется одно: писать рапорт и удирать из части, а ещё лучше — и вообще из флотилии.

Но время шло, и успокоился Чигарев, а Норкин даже полюбил нового замполита. Гридин, или просто Леша, как его с глазу на глаз называл Михаил, быстро сошелся со всеми, к Гридину шли с просьбами и предложениями, к нему обращались за советами. Такому быстрому сближению способствовало, может быть, и то обстоятельство, что Гридин ещё вчера сам был простым матросом. Но Чигареву Норкин сказал как-то: «Видно, у каждого политработника есть в характере черточка, располагающая к нему. Нет ее — нет и политработника».

Сегодня Гридин был неприятен Чигареву, и он с неприязнью подумал: «Небось, к Мишке бы с таким советом не сунулся». Чигарев нахмурился ещё больше и решил, что все это оттого, что он слишком либеральничает, что нужно быть построже.

— Со скуки сегодня Копылов на ходу поезда спрыгнул. Ученье «Человек за бортом» устроил, — продолжал Гридин.

— Вот с этого и надо было начинать! Безобразничают? Взять в шоры! Посадить Копылова на десять, а Ма-раговского, чтобы впредь не распускал команду, — на трое, суток!

— Я считаю…

— Вы поняли меня, товарищ старший лейтенант? — повысил голос Чигарев. — Приказаний своих не отменяю.

Гридин поднялся, видимо хотел сказать что-то обидное, но сдержался и вышел, козырнув на прощанье подчеркнуто официально.

Чигарев отвернулся к окну, покрытому замысловатым ледяным узором. Злость и обида не давали сидеть спокойно, казалось мешали даже дышать.

Ну чем он не угодил им? Зря не придирался, личных отношений на службу не переносил. А что из этого получилось? Все сторонятся его, уклоняются от разговоров. Некоторые же, как, например, моторист Коробов, прямо осуждают каждый его шаг, каждое его приказание.

Чигарев поморщился, вспомнив свое последнее столкновение с Коробовым. Оно произошло незадолго до того, как тральщики получили приказ покинуть Волгу. Проходя вечером мимо группы матросов, сидевших у небольшого костра, Чигарев услышал: