А флотилию нужно было создавать заново не потом, а сейчас, немедленно. На Днепре не оказалось ни кораблей, ни базы. Исчезло оборудование из мастерских: фашисты взорвали все, что не могли или не успели вывезти. Занесенные песком, ржавели бывшие боевые корабли Днепровской флотилии. О том, что здесь раньше были флотилия и база, напоминали лишь рельсы слипов, порыжевшие и изогнувшиеся от взрывов, да истерзанный монитор, который, пробив лед, тянулся к небу стволами пушек.

Работы было много, а события торопили, подстегивали. Не успели фашисты опомниться от внезапного удара на Днепре, ещё не нашли они мало-мальски правдивого объяснения для своего бегства и их пропагандисты по инерции ещё кричали о неприступности «Голубого вала», о том, что русские выдохлись, исходят кровью, как два новых мощных удара обрушились на врага.

Долго советские войска, подобно потоку, встретившему на своем пути затор из бревен, с каждым часом всё больше усиливали свой напор; ждали только, когда командование укажет то самое решающее звено, на которое нужно обрушиться в первую очередь. Наконец это звено было найдено. И как опытный сплавщик взмахом багра разрушает затор, так и советское командование сокрушило вражескую оборону. Фронт был прорван. В образовавшуюся брешь ринулись те самые войска, которые были «уничтожены» в сорок первом году, которые ещё недавно фашисты называли «обескровленвыми»; не с «топорами» и «охотничьими ружьями», а с новейшими автоматами шла советская пехота; не «фанерные танки», а настоящие — быстрые, грозные — вспарывали оборону фашистов и утюжили их тылы; сотни, тысячи краснозвездных самолетов повисли над фронтом.

Под этим дружным натиском рассыпался вражеский фронт вокруг Ленинграда, и впервые за много месяцев жители города смогли спокойно ходить по своему городу.

Фашисты вновь подтянули войска к Ленинграду, вгрызлись в землю, приготовились здесь принять новый удар, но он обрушился на другой участок фронта, и снова по фашистским тылам поползли знакомые и страшные слова: «Котел! Капут!». Эти слова были пророческими: в Корсунь-Шевченковском «котле» окончили свой кровавый путь восемьдесят тысяч фашистских солдат и офицеров.

После этого на фронте наступило кажущееся затишье. Нехотя перебрасывались снарядами пушки, сухо пощёлкивали снайперские винтовки, а в сводках Совинформбюро изо дня в день стала появляться одна и та же фраза: «За истекшие сутки на фронтах существенных изменений не произошло».

Однако с каждым днем всё активнее прощупывали разведчики оборону фашистов, всё настойчивее становились поиски; по «зеленой улице» неслись к фронту эшелоны с танками и пушками; под покровом длинных зимних ночей перегруппировывались войска — тайно создавались мощные тараны.

Хотя Днепр и был ещё скован льдом, хотя и стояли недвижимы на клетках боевые катера, а в штабе Голованова почти не умолкали телефонные звонки, шифровки пачками ложились на столы.

— Когда катера смогут доставить бензин и взять на себя охрану переправ? — запрашивали из-под далекого Мозыря.

— Материальные ресурсы изыскивайте сами, — усталым голосом в который уже раз брюзжал недовольный снабженец.

«Разработайте план боевых операций на период весеннего половодья», — требовала шифровка.

И все нужно обдумать, подготовить, всем ответить, а тут ещё Чигарев…

Голованов вздохнул, пригладил рукой волосы и сказал, возвращаясь к столу:

— Приехал Норкин.

— Когда? — спросил Ясенев и весь подался вперед.

— Часа два назад его видели на вокзале.

— Прямо в часть ушел?

Контр-адмирал покачал головой. Нет, на Норкина это не похоже. Основные правила службы он знает, любит, уважает их и не нарушит без особой причины. Но сомнение вкралось в душу. Разумеется, нет ничего страшного и в том, если он прошел прямо в часть. Вот только обидно: о нем здесь думают, заботятся, может быть даже и любят той скупой фронтовой любовью, которая не позволяет давать волю чувствам, а он не ценит этого. Разве не они с Ясеневым упросили наркома отозвать его с Волги и отправить на курорт, а теперь вновь вытребовали себе?

— Что ж, у него там дружки, — не то с грустью, не то с завистью сказал Ясенев.

— А мы с тобой для него кто? — резко повернулся Голованов, насупился и тем самым окончательно выдал себя.

В это время в кабинет и вошел Норкин.

— Разрешите войти, товарищ контр-адмирал? — спросил он.

Голованов вскинул на него глаза и ответил, усмехнувшись:

— Входи, пропавшая грамота.

Сказал адмирал три слова, но сказал просто, душевно, и Норкину почудилось, что он попал домой и перед ним не строгий начальник, а родной отец, соскучившийся о сыне. И готовая фраза: «Прибыл в ваше распоряжение» — выученная за годы службы фраза, которую он слышал и сам произносил сотни раз, — вылетела из головы.

— Приехал, — сказал Норкин и как-то по-детски радостно и открыто посмотрел сначала на Голованова, а потом на Ясенева.

Адмирал встал, вышел из-за стола, остановился около Михаила и протянул ему руку.

— Ну, здравствуй, раз приехал. Где пропадал? Поезд давно пришел.

— В пэрукарню забежал. Зарос немного за дорогу, — ответил Михаил, радостно улыбаясь.

— Слышишь, комиссар? — Голованов повернулся К Ясеневу, словно призывая его в свидетели. — Он уже одно украинское слово выучил!

Ясенев не отрываясь смотрел на Норкина, прощупывал глазами каждую морщинку на его лице, отметил и аккуратно подогнанный китель и щегольскую фуражку с чересчур острыми и широкими краями. Последнее немного не соответствовало установленной форме, но Ясенев этому даже обрадовался: следит за своей внешностью, франтит — значит, настроение прекрасное, значит, оправился после минной войны. Ишь, глаза так и брызжут смешинками!

— А с комиссаром почему не здороваешься? Забыл или обиду имеешь? — добродушно подзуживает Голованов и легонько толкает Норкина в плечо. — Да вы обнимитесь, обнимитесь! Сегодня я разрешаю, а потом — не обессудьте! Прошли первые минуты встречи, и вот уже Норкин сидит около стола и сухо рассказывает о себе:

— Прибыл в Москву и недели две просидел в экипаже. Потом вызвали в управление кадров, дали путевку на курорт. Два месяца там отсыпался, отъедался — и снова в экипаж. Думал, что заплесневею там, хотел скандалить, да приказ получил. И сразу сюда.

Продолговатое, сухое лицо Голованова неподвижно. Его глаза из-под лохматых бровей смотрят строго, ничем не выдавая того, что адмирал рад и приезду Норкина и тому, что тот так хорошо выглядит.

— Сегодня же принимайте часть, — тихо, но властно говорит он, и Норкин невольно выпрямляется на стуле. — Сроку даю месяц. Потом инспекторская проверка со всеми вытекающими из этого последствиями. Ясно?

— Так точно.

— Особых инструкций не даю: сами увидите, с чего начать. Одно скажу на прощанье… Готовить дивизион нужно к боям, к тяжелым боям. Вопросы есть?

— Никак нет. Разрешите идти, товарищ контргадми-рал?

— Идите, — кивнул Голованов. Норкин встал, повернулся и, твердо ставя ноги, вышел из кабинета, бесшумно притворив за собой дверь.

— Каков, а? — не удержался Голованов и подмигнул Ясеневу, показав глазами на дверь. — Я теперь с него не слезу, пока все хвосты не вытянет!..

А Норкин, сдвинув фуражку немного на затылок, в это, время вышагивал по улицам Киева, чутьем угадывая дорогу к Днепру. Чертовски хорошо вернуться в свою часть! И ничего-то тебе не страшно, и даже слякотная погода кажется чудесной!

По небу катились серые тучи. Мокрый снег хлопьями падал на голые деревья, на завитки чугунных решеток, прилипал к ним, и они, обрастая белоснежным пухом, словно теряли свою окаменелость и весомость. Снегом залепило погоны и верх фуражки, но, не замечая этого, Норкин шел по Крещатику, обходя воронки, согнутые в дугу фонарные столбы, расщепленные деревья. Везде развалину домов, груды битого кирпича, листы прожженного железа.

«Как в Сталинграде, — думает Норкин. — Нет, там пострашнее, пожалуй».

Улица резко повернула и пошла под гору. Над крышами домов видна белая полоска реки. Приукрасил Гоголь! «Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире». Прямо скажем, прихвастнул Николай Васильевич, прихвастнул! Тут по кораблям с обоих берегов прямой наводкой бить можно. Не Волга. Не разгуляешься на просторе.