— Я и не отрицаю этого!

— И хорошо делаешь… Не такое сейчас время, чтобы личными переживаниями заниматься. Не обижайся, но как командир дивизиона ты тут начудил… Здорово начудил!.. Почему у тебя все живут в казармах, а не на катерах? Деревянные нары в три этажа, матросы на них как куры на насесте, а ты где? Куда смотришь? Где твоя противовоздушная оборона стоянки катеров? Ни одной огневой точки я не видел!

— Так ведь…

— На катерах есть пушки и пулеметы? Указаний не было? А зачем у тебя голова?.. Мало я разговаривал с матросами, но и то узнал, что боевая подготовка в дивизионе своеобразная: «Отход, подход, приветствия на ходу и на месте». Ишь, какую темку откопал!.. Не спорю — дело нужное, стоящее, но… не главное!

Долго ещё Норкин отчитывал Чигарева. Тот молчал. Слова Норкина лишь подтвердили его мысли, привели в систему, и он уже в душе ругал себя за то, что не набрался смелости поспорить со штабом бригады и самостоятельно изменить план боевой подготовки.

— Моряк должен жить на корабле все время, пока ему позволяю условия, он все время должен готовиться к будущим боям, а не набивать оскомину азбучными истинами. Давай, Владимир Петрович, так договоримся: сегодня покончим с этим разговором и возвращаться к нему не будем. Завтра — собирай штаб и составляй новый план боевой подготовки. Основное ее направление понял?

— Подготовка к боям в условиях узкого и мелководного речного театра?

— Ишь, какой формулировкой отчеканил! — добродушно усмехнулся Норкин, подождал немного и крикнул: — Рассыльный! — И едва тот открыл дверь: — Попросите старшего лейтенанта Гридина.

Гридин словно ожидал вызова и вошел почти сразу после того, как исчез рассыльный. Теперь на его обветренном лице не было ничего кроме обиды, которую он неудачно пытался скрыть под маской официальности.

— Старший лейтенант Гридин явился по вашему приказанию, — сказал он, глядя на Чигарева, стараясь показать этим, что иного начальства он пока не знает.

— Я звал тебя, Леша… Может, поздороваемся? — И Норкин, встав, протянул руку.

— Здравия желаю…

— Ну и обидчивый ты! — засмеялся Норкин, рывком притянул его к себе и обнял. — Нельзя, брат, так. — И шёпотом в самое ухо: — У меня, может, есть на этот счет свои соображения?

Немного погодя все трое уже сидели за столом и с жадностью поедали обед, вовремя подсунутый догадливым коком. Говорили много о боевой подготовке, о возможных боях, и вдруг Норкин отставил в сторону стакан с чаем, закурил и спросил, выпуская к потолку струю дыма:

— Как же это вы, други мои, Мараговского прозевали?

Гридин и Чигарев переглянулись.

— Он, говорят, руки опустил от тоски?.. Хлестнуть так, чтобы волчком завертелся!

— Не согласен! — моментально отозвался Гридин. — У человека душевная травма, а мы его хлестать? Партия нас учит бережно…

— Значит, боевую подготовку побоку и лечить травму? — хитро прищурился Норкин.

— Отойдет, а тогда…

— Ты, Лешенька, философию мне не разводи! Пробовали отыскать жену Маратовского?

— Несколько раз увольнительную давали, а он с катера ни ногой.

— Сами искать будем! — неожиданно вспылил Норкин. Глаза его опять потемнели, губы сжались в полоску. — Вот тут-то вы и не пощадили его. А вдруг она не найдется?.. То-то и оно… Завтра же навести справки, опросить соседей… Ищите, одним словом!.. Может, на боковую пора? — закончил он опять неожиданно мирно.

В казарме так тихо, что Норкин слышит, как тикают его часы, Лежащие на тумбочке рядом с кроватью. Норкин отворачивается лицом к стене, натягивает на себя колючее серое одеяло, закрывает глаза, пытается мысленно считать до сотни, но сразу же сбивается. Глаза открываются сами собой. Ещё несколько бесплодных попыток, и вот он уже лежит на спине, смотрит на мерцающий огонек папиросы и думает, думает.

И если с дивизионом скоро все становится ясно, то Ольга Ковалевская долго не выходит из головы. Почему у него с ней так все получается? Кажется, любили друг друга. Мечтали о встрече, а встретились — начались ссоры. Много их было. Особенно запомнилась одна.

Тогда в дивизионе Норкина был праздник. Даже не один праздник, а два в один день: убирали знаки с последнего минного поля и принимали гостей с горьковского завода. Ещё задолго до подъема сигнальщики подготовили флаги расцвечивания. Непривычно и радостно было смотреть морякам на трепещущие флаги: только по большим праздникам поднимали их в последние годы, да и то на одном-двух катерах, стоящих в ремонте. А сегодня словно близкий мир увидели.

Норкин и Ковалевская, воспользовавшись свободным часом и решив хоть немного отдохнуть от праздничной суеты, ушли из штаба и остановились на обрыве под курчавыми дубками. Тихо, прохладно, и главное — никого нет. Только они вдвоем.

Настроение у Норкина прекрасное. Он, прищурив глаза, с гордостью смотрел на катера, которые длинной вереницей стояли у берега, опутанные гирляндами разноцветных флагов, скрывающими крупнокалиберные пулеметы и скорострельные пушки. Но зато почти на всех катерах видны большие красные звезды, нарисованные на рубках. И это не случайно Гордятся моряки Звездами: это награда за вытраленные фашистские мины.

Все по-мирному, но стоит Норкину подать сигнал — и падут, исчезнут праздничные флаги, а катера, грозно урча, ринутся в бой Вмиг небо покроется клубами разрывов и паутиной пулеметных трасс.

Денек выдался под стать празднику: тепло, солнце на безоблачном небе. На душе спокойно: сейчас Селиванов заканчивает траление на последнем минном поле, а потом снимет знаки и… с минной войной на Волге покончено! Не нужно будет больше ползать над минами, не раздастся больше ни одного взрыва. Плавайте где вам вздумается, товарищи речники!

— Миша, взгляни на Сашу, — тихо говорит Ольга и осторожно прижимает к себе локоть Норкина. — Вот уж никогда не думала, что он способен на такие нежности.

Александр Никишин похож на жениха. Китель и брюки утюжили, наверно, всей командой катера, медали начищены до такого блеска, что солнечные зайчики ослепительно играют на них. А сам Александр, по мнению дивизионных остряков, сиял как рында после большой приборки. Сейчас он, осторожно придерживая за локоть худенькую девушку, спускался по тропинке к катерам и что-то объяснял, размахивая левой рукой.

Гости прибыли вчера, и со вчерашнего дня Александр почти не отходил от этой девушки. Оказалось, что они начали переписываться ещё зимой сорок первого года. Сначала, как обычно, разрешали в письмах лишь деловые вопросы, но потом дошли и до личных. Никишин, конечно, не докладывал об этом Норкину, но капитан-лейтенант и сам догадался об их отношениях ещё вчера. Никишин зашел к нему на командный пункт и сказал непривычно робко:

— Тут, товарищ капитан-лейтенант, комсорг… того цеха… в котором я до службы работал… Нюра…

— Селезнева! — поправила его спутница и протянула руку.

Норкин, усмехнувшись, назвал себя. Большие серые глаза девушки смотрели на Норкина немного испуганно, словно хотела она спросить о чем-то и в то же время боялась.

— Значит, приехали? — зачем-то спросил Норкин и подумал: «А теперь о чем говорить? Предложить присесть? Нельзя. На командный пункт никого из посторонних не пускают. Это, видно, в честь праздника нарушила дежурная служба основное положение и пропустила сюда Селезневу».

— Вы нам позволите побывать на катерах? Мы в подарок книги привезли и сами оборудуем библиотечки, — выручила Селезнева.

— Пожалуйста, — согласился Норкин, облегченно вздохнув. — Вы, Никишин, свяжитесь со старшим лейтенантом Гридиным и обеспечьте гостей питанием, ночлегом и прочим.

— Есть всем обеспечить! — охотно откликнулся Александр.

Это было вчера, а сейчас Норкин и Ковалевская стояли у обрыва и смотрели на Никишина и его спутницу. Вот они задержались около ручья, бегущего к реке по каменной россыпи. Нюра чуть-чуть приподняла рукой платье, ступила на камешек, покачнулась. Никишин подхватил ее и перенес на ту сторону. Нюра выскользнула из его рук, торопливо оправила платье и с запозданием набросилась на Никишина. Даже по рукам один раз ударила. Однако выговор был не очень строгий, так как Александр беззаботно смеялся и настойчиво предлагал Нюре опереться на его руку, изогнутую крендельком. Примирение состоялось. Норкин не выдержал и засмеялся.