Через несколько минут рассматривания барахтающихся людей в бассейне, он, наконец, тянет меня за руку, уводя ото всех. Мы идем назад через ворота, где стоит пикап. Он позволяет моей руке выскользнуть из его, затем оборачивается, не в состоянии противостоять мне.

Я могу понять это, я не настаиваю на чем-то большем, чем он может дать мне.

Прислонившись к машине, я с нетерпением жду, когда он скажет что-то, вообще что-нибудь. Тысячи тысяч мыслей в моей голове о его секретах. Действительно ли он убил кого-то? Кого? Почему? Действительно ли он на испытательном сроке или он в бегах? Есть ли у него тайная наркозависимость? Сексуальная зависимость? Так много мыслей зарождается в моей голове, и каждая следующая хуже предыдущей.

Когда я готова отказаться от этого, готова уйти, он тяжело вздыхает не оборачиваясь.

— Моя мама не была самым здоровым человеком. Она уходила от мужчины к мужчине, потому что не могла жить самостоятельно, поэтому мы путешествовали так много. Это также объясняет, почему моя сестра живет здесь. Ей было пятнадцать, мне было семнадцать. Она забеременела от Криса и сказала, что никогда не бросит его вопреки всему. Я не винил ее, но был зол, потому что она была единственной в этом мире, на кого я мог рассчитывать. Мой отец и брат были в другом штате и оба ни хрена не думали обо мне, и я смотрел, как мою мать избивают, как она принимает наркотики, продает вещи, которые точно ей не принадлежали.

— Я встретил девушку, и она сказала, что заставит исчезнуть все это. Боль, страдание, отчужденность. Она была неправильной, но в то время я не заботился об этом. Я не заботился ни о чем. Я хотел все, что она обещала мне. Когда она рассыпала белый порошок на стол передо мной, я определенно знал, что это было, я знал, что это сделает со мной, но все еще... не парился об этом. Я вдыхал это дерьмо, пока больше не мог чувствовать своего лица.

Когда он остановился, я спросила:

— Так ты зависим от кокаина?

Этот вопрос не имеет смысла, так как я провела с ним несколько дней, и он не ведет себя как зависимый.

— Был. Я был зависимым. Я не являюсь таковым больше, — наконец он поворачивается ко мне лицом, его глаза красны от слез, которые он отказывается вытирать. — Мы по-прежнему ездили еще следующих четыре года, мы посетили шестнадцать разных городов в различных штатах. Когда мы добрались до Чикаго, моя мама встретила этого гея по имени Джек.

Гнев в его голосе нарастает. Теперь он выплевывает слова, а не говорит их. Я смотрю, как его челюсть ходит вперед и назад, и хоть он и смотрит на меня – меня он не видит. Он наблюдает ужасные воспоминания, разыгрывающиеся перед ним.

— Моя мама застала меня за затяжкой. Ты подумала бы, что она надерет мне задницу за это, но нет. Вместо этого, она села и чертовски затянулась по линии со мной. Затем еще раз. Ее парень вошел и был откровенно зол, не из-за того, что мы принимали наркотики, но потому что мы принимали его наркотики. Я видел, как он схватил мою маму за волосы и кинул ее вниз, как какую-то тряпичную куклу, затем он пнул ее в одно из ребер.

Я не думаю задыхаться, но я не могу контролировать это, в то время как Джерон не может сдержать небольшой всхлип, который вырывается у него. Его слезы, наконец, вырываются на свободу. Не только он плачет. Я подхожу, чтобы обнять его, но он отходит, качая своей головой. Он не хочет, чтобы я трогала его, вероятно, потому что он зол. Он стискивает свои кулаки, кожа на костяшках становится белой, но когда он разжимает их, то красной. Он делает все, что в его силах, чтобы остановить свои слезы, поэтому я возвращаюсь назад к машине. Я позволяю ему продолжить, зная, что это вероятно самая тяжелая вещь, которую он когда-либо говорил вслух.

— Я... Я был так чертовски зол на него, когда подошел к нему, он толкнул меня, разбив мне лицо, сломав мой нос. Я знал, что у него есть глок в его комнате, я знал где, так что, когда он схватил мою маму за шею, я побежал в его комнату и вернулся с пистолетом. Я направил его прямо на этого ублюдка, но я... я... черт.

С дрожащими губами, я тихо спрашиваю:

— Ты... промахнулся, не так ли?

Плотно закрыв глаза, он кивает головой.

— О, Боже мой, мне так жаль, Джерон.

— После того, как я понял, что убил свою маму, — он говорил разбитым голосом, — я продолжал стрелять, пока смотрел на это, стреляя в его череп. Я повернул пистолет на себя, он был пустым, после того, что сделал, он только щелкал. Он был пуст.

Моя трясущаяся рука поднимается вверх, чтобы прикрыть мой рот, отчаянно пытаясь закрыть мой вскрик вызванный шоком. Все, что он говорит, кажется неправдоподобным. Как это могло случиться? Как это могло быть в его жизни? У меня было свое дерьмо, но это... это намного хуже всего, что я пережила. Теперь я точно вижу, почему он думает, что я не смогу смотреть на него, я не только смотрю на Джерона как на своего спасителя, сейчас я смотрю на него также с печалью. Бедный, милый Джерон. Он не заслуживает этого.

Когда тишина вокруг нас становится оглушительной, я, наконец, нахожу в себе силы, чтобы заговорить снова.

— Мне так жаль, Джерон. Мне так жаль, что ты прошел через это.

Я хочу добавить, что я благодарна, что пуль больше не осталось, но я боюсь расстроить его, так что вместо этого я повторяю это в своей голове, снова и снова.

Сидя рядом, он вытирает текущие вниз по его лицу слезы, пытаясь заставить их исчезнуть.

— Где-то во всей этой суете, вероятно, когда я схватил его, я как-то сломал одно из своих ребер. Пока я был в больнице, они нашли ее.

— Кто... нашел... что?

— Реальную причину, по которой ты будешь ненавидеть меня.

В это время он смотрит меня, так как видит. Он хочет видеть мою реакцию. Он честно обеспокоен тем, что я подумаю. Я не знаю, как сильно ужасна эта история, но я знаю, что то, что он сказал мне, далеко не конец этого.

— Нашли... что? — повторяю я, мой голос прямой, но я чувствую, как все внутри меня рушится.

— Костные метастазы.

— Это...

— Рак.

Я смотрю на Джерона так же, как он смотрит на меня, с отчаянием, горем. Я жду, что он скажет, что он проходит химиотерапию, или уже прошел, и что все прошло.

Но он не делает этого.

— Как давно это было? — спрашиваю я, не знаю, действительно ли я хочу знать ответ, или нет.

— Пять месяцев назад.

— Поэтому ты живешь с отцом?

Может быть, он оставался в Чикаго, пока это все пройдет, затем приехал в Небраску, чтобы закончить испытательный срок. Это должно быть ответом. Он должен сказать не это. Я не могу слышать ничего больше, кроме этого.

— Нет, — говорит он.

Это хорошо? Я не могу понять этого по нему. Я не знаю, что происходит. Он должен объяснить это, но мне страшно спрашивать. Он должен знать это, потому что после нескольких секунд, он, наконец, говорит мне, что я не хочу слышать.

— Я подписал отказ, что они не будут лечить меня. Я должен был сесть в тюрьму, но они послали меня жить к отцу на мой испытательный срок

— Так что, у тебя все еще есть это?

Он медленно кивает.

— Это мое наказание.

— Что ты имеешь в виду? — кричу я, не желая повышать свой голос, но я не могу удержать себя от этого.

Он подходит ближе ко мне, достаточно, чтобы провести своими пальцами по моему подбородку. Его рука трясется, или это, возможно, трясусь я. Вероятно, мы оба.

— Я убил свою маму, я не достоин жить.

С дрожащими губами, я кричу:

— Но ты спас меня, Джерон! Теперь спаси себя. Пожалуйста!

Я прошу, и я буду продолжать просить, пока он не сделает правильный выбор. Умирая. Его смерть неправильная, он должен знать это. Я буду убеждать его каждую минуту каждого дня, пока он не вернется в больницу и не попросит их о помощи.

Его ладонь держит меня, поглаживая мою щеку, пытаясь согреть меня. Я не могу согреться, пока он не скажет мне, что сделает все, чтобы спасти себя.

— Слишком поздно.