Бешеный график обучения и непривычные физические нагрузки, обильно приправленные болью и шоками многократных «смертей» быстро поставили Сплина на грань физического изнеможения и нервного срыва. Его часто «убивали», хотя в тире он стрелял не хуже других – сказывалась некоторая заторможенность реакции и неприспособленность к столь резкой смене образа жизни. Подняться утром с койки было для него подвигом, откинуть наждачное казенное одеяло было не легче, чем медведю восстать из зимней спячки. На проклятый костюм-симулятор он смотрел, как приговоренный на электрический стул. Частые нокауты при спаррингах и стрессы, вызванные «смертями» в учебных боях вызывали состояние какого-то непрекращающегося тяжелого похмелья. Первые дни он чувствовал себя как старая боксерская груша, которая вот-вот лопнет и вся набивка на хрен повывалится. Сплин был на пределе сил. Усталость, медленным ядом разлитая по всему телу, давала знать о себе уже прямо с момента подъема, словно вместо крови в жилах тек вязкий тягучий кисель. Сержант часто отправлял его на добавочные дистанции после кроссов, персонально дубасил на занятиях по рукопашному бою, демонстрируя сначала «ты делаешь вот как» – серия ударов, «а надо вот как» – серия ударов, потеря сознания. Моральное состояние тоже оставляло желать лучшего: Сплина преследовало ощущение, что он едва ли не хуже всех и вот-вот будет зачислен в «альтернативные работники» за хроническую неуспеваемость. В педагогических целях Сержант добавил отстающему интенсивность болевых импульсов на 15 процентов, после чего боль заиграла на нервах бедняги как скрипач-виртуоз, прекращаясь только во сне, который, как и все хорошее, был слишком скоротечен.

Сплин никому из группы про это не сказал, его продолжали прессовать на общих основаниях. Каждое мышечное усилие вызывало какое-то яростное отторжение со стороны организма. Выжимая из себя все силы, он временами думал, что вот-вот потеряет сознание и сдохнет стоя, как загнанная лошадь, или в момент очередной виртуальной смерти с ним случится припадок, и он захлебнется в собственной блевотине, или что-нибудь в этом роде. Он уже подсознательно решил, что конец его близок, после отсева и перевода на каторжные работы, при серьезной физической нагрузке, враждебном окружени, хреновой жратве и так далее ему долго не протянуть. А затем его бренные останки бесследно сгинут в адском пламени ближайшего мусорного конвертора. «Напрасно старушка ждет сына домой, ей скажут – она зарыдает…» Сплин скрежетал зубами и упрямо заставлял себя держаться, покуда в состоянии шевелиться, про себя и вслух укрепляя твердость духа живой силой крепкого народного словца.

Однако свойственное ему упорство и естественная реакция организма на тренировку постепенно сделали свое дело. Поворотным моментом в мировосприятии стала мимолетная фраза Доплера, произнесенная им в затылок лежащему после серии пропущенных ударов в полубессознательном состоянии Сплину:

– Признайся, жалкий желудок, ты думаешь, что легче сдохнуть, чем встать. И ты полностью прав! Запомни: умирать легко – жить трудно. Ты слишком боишься, осознай, что твоя смерть – уже решенный вопрос, за который поздно волноваться. Считай это игрой, где боль – наказание за проигрыш. У тебя теперь ничего нет, тебе нечего терять, не о чем сожалеть, нечего бояться. Ты – солдат, твоя единственная задача – бороться изо всех сил и грамотно действовать в бою, полностью сосредоточься на этом и ни о чем больше не думай. Тогда, возможно, останешься жив.

Сплин попытался подняться – тело сотрясала крупная дрожь, дыхание было частым и прерывистым, в горле при вдохе-выдохе клокотало, звуки долетали издалека и с задержкой. Шатаясь, Сплин принял стойку, чем вызвал легкое одобрение Сержанта:

– Молодец, что поднялся. Понимаю, как это было непросто.

Сплин безбожно медленно попытался провести нападение, но Доплер не дал ему даже как следует выйти на дистанцию атаки:

– Не жди, что твой жалкий тряпочный героизм кого-то впечатлит в реальном бою – тебя уроют без всякой пощады, как только дашь возможность.

Удара, который вынес сознание из его головы, как порыв ветра задувает спичку, Сплин не видел и едва почувствовал. До пола он долетел в глубокой отключке, а очнулся уже в лазарете.

– Лечить-то тебе нечего, парень, при всем моем желании, – порадовал его фельдшер, почесывая бородку. – Ничего не повреждено – ты же был в костюме. Все твои травмы, кроме неопасных ушибов и синяков, воображаемы и живут у тебя в сознании. Я тут тебя прокапал кое-чем для профилактики, но дальше сам, Доплер велел поставить тебя на ноги и отправить обратно. Держись, военный, кому сейчас легко? Господь терпел и нам велел, – отключая датчики и отцепляя капельницу, напутственно закончил он.

Сплин поблагодарил, сполз с кушетки, натянул до пояса костюм, надел холодно-склизкую от пота майку и поплелся в сортир отмывать заблеванный шлем. Постепенно придя в себя, он вдруг во всей неожиданной глубине ощутил находящимся на грани безумия сознанием жизнеутверждающую силу последних изречений Сержанта.

Наконец, как-то незаметно, но довольно быстро, благодаря тому, что мышцы и психика, наконец, адаптировались к нагрузкам, а также катализатору, который продолжали выдавать в качестве приложения к завтраку, Сплин к началу третьей недели начал чувствовать в своем физическом состоянии качественные перемены. Мало-помалу в движениях его появилась скоординированность и рациональная пластика – прямое следствие того, что организм перестал быть средством перемещения задницы из одного сидяче-лежачего положения в другое. Избыточный жир почти полностью сгорел, так, что пучки мышечных волокон местами были видны сквозь кожу, вены выступали веревками.

Ощущение контроля над своим телом прибавило Сплину уверенности в себе: он стал меньше бояться боли, по крайней мере в костюме, и научился эффективно причинять боль соперникам. Появились новые навыки: он зачастую распознавал начало движения противника, чтобы вовремя контратаковать, расставлял ловушки, например, притворно открываясь, чем провоцировал соперника на ожидаемое действие. Конечно, специалиста ему было не одолеть, но для рядового пехотинца это был приемлемый уровень. Преподаваемый стиль был смешанным и включал в себя элементы разных видов – от бокса до айкидо. Развернутой филосовской базы, принятой в традиционных боевых искусствах, не подводилось – цели обучения были сугубо прикладные. Также затрагивались сопутствующие темы: работа с подручными предметами, в первичном качестве не являющимися оружием, методика грамотного личного досмотра и способы связывания пленного противника.

Сплин понял, зачем инструктор продолжает грузить их рукопашкой, хотя в реальном бою до этого вряд ли дойдет – единоборства косвенно, но бесспорно развивают полезные для бойца личностные качества. Пребывание на грани закалило его. Враг был точно таким же мешком костей и мяса, как и он сам, надо быть только достаточно осмотрительным и расчетливым, бить сильно, безжалостно, в уязвимое место и в наименее ожидаемый момент. Ну, а если уж ты оказался настолько тюфяком, что позволил себя поиметь, ну что ж, бывает, впредь надо сделать выводы и пытаться применить те же приемы, чтобы поиметь других. При прочих равных условиях уцелеет тот, у кого крепче яйца. Он не испытывал ни реальной, ни искусственной ненависти ни к Сержанту, ни к одногруппникам, с которыми приходилось драться. Соперничество, азарт, злость – да, но противник не был для него личным врагом, он был просто объектом, в той или иной степени подлежащим нейтрализации теми или другими средствами. Безликая шлем-маска, скрывающая как испуг, так превосходство на лице соперника, отчасти способствовала такому отношению. Тем более, что члены группы практически не общались между собой вне тренировок: просто не было времени, время на отдых и сон было абсолютной ценностью. Никаких «дембельских» разборок между курсантами в духе «кто выше на забор ссыт» не было, они так регулярно и помногу метелили друг друга на рукопашке и «дырявили» в перестрелках, что устали от этого. Но обстоятельства и боль заставляли каждого защищаться и нападать снова и снова.