Отлегло немного. Потому изрядно богомаза наградила. Шкуру снимать не велела и в котле варить не приказала.

Просто, без изысков повесили.

В трапезном зале Кролико-Предтечинской обители народу собралось видимо-невидимо. Не яблоку – вишенке малой упасть негде. Давно так многолюдно в обители Ингельдотовой не народу не собиралось.

В красном углу, во главе стола величаво восседает иерарх, пророкам равночинный Ингельдот-Кроликоносец. Рядом вдовица с первозванными, курия да причт храмовый. В обширное, что твой трон, кресло взгромоздился Ангел Небесный, уже от хвори колдовской, от бесовского заговора оправившийся, да не вовсе еще. Нет-нет, пустит слюни и загугукает не к месту. На лавках плотно монахи с паломниками чинно сидят, а у стен, да на галерее топчется черный люд, шумит, галдит, онучный дух наводит, прислуге мешает. Да прочь его, вон выгнать, нету такого права. Даже пиво подносят, честь-честью угощают. Потому как собрались в этой зале по причине важной. Ведь пир сегодняшний, ради гостя редкого, гостя многодостойного, учрежден.

Вот он, одесную Ингельдота, скальд седобородый, гусли рядом с креслом покоятся. Для того гостя дорогого, ради песен его и собрались нынче.

Откушали. Утер ладонью вещие свои уста скальд, приподнялся. Поклонился на три стороны, Ингельдоту со вдовицею особо.

– Славен будь Ингельдот-Кроликоносец, славны будьте божьи люди, да обитель святочестная. Спасибо за хлеб-соль. Позволено ли мне, слабосильному, отблагодарить вас не златом, не серебром, но словом песенным, в меру сил моих слабых, недостойному сказку сказать?

Отставил Ингельдот кубок, приподнялся. Поклонился старцу. – Того и ждем, человече сладкоустый, того чаем в сердцах своих.

Старик поднял гусли, вещими перстами струны тронул. – О чем спеть вам, добрые люди? О славном принце Кейне, как приплыл он в землю Нодд, как строил города и замки, как сражался и пировал? А, может о Гарольде Недоумковатом и о шутейных его проделках?

Лукавил старый. Он то знал, он ведал, что собрался честной люд не ради не раз уже слышанного, не легенд минувших дней для. Другое души жаждали, к другому мысли стремились. Нынешняя война полонила умы, паче, доходили слухи о славной битве на южных кордонах. О Сигмондовой победе, о Гильдиной Песне.

И волшебно зазвенели струны и полилась мелодия Песни, зазвучали слова.

И вправду так было дело. По монаршей воле отправился лорд Сигмонд со своими кланщиками на выручку герцогу Зюйландскому.

– Бароны поморские, – напутствовал витязя Саган, – кость крепкая. С варяжскими разбойника не раз, не два схлестывались. Сейчас труднее выйдет, да, мыслю, сколько-то продержатся и без нашей подмоги. На севере ингельдотова обитель укреплена изрядно, монахов там тма-тьмущая, все парни да мужики крепкие. Дикарям не по зубам придется. А, вот, на юге дела плохо оборачиваются. Герцога я знаю, имел несчастие его не единожды лицезреть. Силен только в питие, а так слаб и труслив, с байской конницей не справится – кишка тонка. Тебе, пэр Сигмонд, предстоит Зюйландские кордоны боронить. В бою ты аки тур буйный, на тебя всецело полагаюсь А я да Сенешаль схлестнемся с тамплиерами, пропади они клятвопреступники, пропадом. А дальше… То Норны знают.

Ехал витязь с тяжестью на сердце – не по душе было распыление сил ноддовских, да прибыв на южную окраину, хоть частично, но признал правоту Сагана. Встретил его герцог не растерянный – перепуганный до беспамятства, до дурно выпяченных зенок, до слюней в нечесаной бороде.

Под стать хозяину, челядь бестолково носилась по замковому двору, спешно паковала на возы хозяйское добро. Небрежно и суетливо швыряла и нужное и совершенно непотребный хлам. После, скарб скидывался наземь, опять пихался обратно и так под ругань и крики не один сундук раскололся, не одна бочка разбилась. Черепки, тряпки, давленые серебряные кубки и вообще черте что замусоривало булыжник. Пух-перо распоротых перин вперемешку с солдатской бранью разносилась ветром.

Кони испуганно косили глазами, ржали и рвали постромки. Собаки метались возле повозок, исходя скулящим лаем. Бабы голосили и хватались за что ни попадя. Дурная курица, истошно кудкудахча, хлопая линялыми крыльями перла напропалую.

Намеревался их светлость спасаться бегством. Куда? Того и сам в чувственном расстройстве не ведал.

Дрожали холеные пальцы, тряслись усы, дробно стучали зубы. Так и выбежал ко входу простоволосый, рассупоненный, необутый. Во взоре, болотной жижей мутно плескалось безумие.

Кликушничал. – Баи поганые, шакалы смердящие со всеми своими ордами идут нас воевать. У них стрелы длинные, не затуплены, сабли кривые не щерблены, копья острые, да с крючьями. Будет нам пить чаша горькая! Полонят нас нечестивые, шакалы смердящие, очи вырвут, жизнь отымут, злой смертью конать нам, витязюшко. Ворочай вспять коня ретивого, скачи домой за стены камены, за запоры железные. Авось минует тебя лихо неизбывное!

– Ой ты гой еси, герцог Зюйландский, – отвечает ему витязь Сигмонд богатырь. Мне ли поганых бояться, мне ли робеть шакалов смердящих? А вели-ка ты, герцог, свет батюшка, громко задудеть в трубы медные, в волынки надутые, бить в барабаны воловии. Собирай по замкам да по селам, силу рать несметную, оставляй дома слепых да хромых, да малых ребят-недоростков их печаловать. А самим хороброю рать-силою, во чистом поле с байскими ордами окаянными в бою-драке переведаться. И будет нам на басурман безбожных, на шакалов смердящих победа!

Так ли говорили витязь с герцогом, или Гильда расстаралась или Александр Николаевич[8] утрудился, только сумел Сигмонд панику подавить, войско собрать, двинуть на орды кочевые. Хоть на биваках, согласно традиций, герцогский штандарт и колыхался ладонью выше знамени с Крольчачьей Лапой и зубатой пастью волка, только никому не в секрет – кто ратью повелевает. Под гербом витязя исполчился Зюйландский край на супостата.

Слова раздвинули стены, потолок истончился, гранитную серость кладки сменила небесная синева. Знойный ветер трепал иссушенные былинки.

Отпустив поводья, опершись о луку седла, щурясь от яркого полуденного солнца, озирал Сигмонд картину боя.

Галопом, во весь опор, конница лордов втягивалась в долину между грядами холмов. По пятам за ними, в облаках пыли, с визгом и криком, скакала байская орда. Опьяненные погоней, остроскулые всадники, не осознали подозрительного, невозможного, отсутствия ноддовской пехоты. Нахлестывали нагайками коней, истошно вопили, не замечая, как все уже становится долина. Вонзали шпоры в, покрытые пеной бока коней, а все выше холмы, все круче склоны, все теснее распадок.

Вот уже между отвесных стен катятся конные лавы. Мимо двух огромных монолитов протискиваются, давят друг друга ноддовцы, и уходят на степной простор.

И тотчас, проход заполняет Волчий клан. Перед навалом кочевников выстраиваются строгой фалангой, от края до края перегораживают проход. Прикрываются воины прямоугольными римскими щитами. Из дубовых досок те щиты сбиты, обтянуты буйволиной кожей, а еще стальными бляхами усилены. Тяжелы, зато и прочны. Надежно сберегают тела, топор не расколет, меч не разрубит, копье не пробьет. А что увесисты, не беда. Не убегать надлежит фалангистам – недвижно держать оборону. Рубеж, как говорит лорд Сигмонд.