Ну, и решил расстроить доброе дело джинн. Взял да и свистнул в ухо Дато.

Тот от неожиданности как шарахнется, да прямо Маро головою в лоб. Даже затрещало у нее в голове что-то, и в тот же миг шишка на лбу выскочила.

Маро как рассердится, как закричит на всю улицу от боли и досады:

— Что ты, Дато, дурачиться вздумал в такой торжественный час! Что ты, Дато!

А джинн уже успел ему свистнуть в другое ухо, и шарахнулся Дато в другую сторону, прямо на будущую тещу.

— Что ты, Дато? — закричала и теща.

А джинн опять свистнул жениху в ухо, и стал он вдруг плясать и прыгать.

Смеются джигиты, смеются девушки. Вот так жених! В такую торжественную минуту — и вдруг дурачится!

Посмотрела Маро на жениха, а тот не унимается, все прыгает, пляшет.

— Не пойду я за такого дурака замуж! — крикнула Маро.

И расстроилась свадьба Маро и Дато.

Вот что наделал джинн.

И много-много еще разных злых шалостей придумал он.

Но чаще всего смеется джинн над рассеянными людьми. Чуть только рассеянный оставит какую-нибудь вещь не на месте — джинн тут как тут, либо подменит вещь, либо испортит, либо унесет ее далеко-далеко, где никто и искать не догадается.

Собрался Сумбат однажды на охоту, да не посмотрел, в порядке ли его винтовка. С трудом добрался до верхушки горы и нацелил винтовку на дикую козу — выстрелил, а вместо пули из винтовки песок полетел.

Спустилась Зафара из аула вниз к ручью за водой, да не доглядела, что кувшин чужой захватила. Джинн уже тут, в кувшине дырку просверлил, и Зафара без воды в аул вернулась.

И так каждый день, каждый час…

Прослышали старики о проказах маленького джинна.

— Так вот кто так зло шутит над нами! Не бывать же этому больше! Поймаем джинна и придумаем для него наказание.

В назначенный день собрались старики на площади аула, уселись в кружок, все важные. По бокам их стала молодежь.

На кровли саклей высыпали женщины, дети.

— Глядите, добрые люди, сейчас начнется суд над проказником-джинном! — слышались их голоса.

А веселый джинн стоит как ни в чем не бывало. Точно и не его вовсе судить собираются.

— Раньше нежели решить, какое наказание назначить джинну, надо его поймать, — замечает вдруг старик с длинной седой бородой.

— Нет, раньше придумаем наказание, а потом уже решим, как его поймать, — говорит другой, помоложе.

Кто принял сторону старика, кто молодого, и начался спор.

А бесенок порхает тут же невидимкой и то одному шепнет на ухо, то к другому отлетает и говорит — одному:

«Нет, словить разбойника-джинна сперва нужно, а потом уже судить его», — другому — же: «Нет, сперва наказание придумать надо, а потом словить проказника!»

Старики послушно следуют его советам, и все сильнее и сильнее становится спор между ними, закипел уж вовсю. Один даже за кинжал было схватился. Еще минута — и началась бы драка.

Вспорхнул в это время джинн во весь свой рост, вытянулся и закричал громко:

— Эх, вы, недогадливые головы, обо мне заспорили, да не заметили, что я тут, среди вас. Поймайте-ка меня!

И на миг бесенок перестал быть невидимкой, а потом на глазах у всех снова скрылся из виду.

С широко раскрытыми ртами глядели люди вслед улетающему джинну, одурачившему их всех; еще сильнее заспорили — кто из них виноват, что джинн улетел безнаказанно.

А от джинна-проказника только рваный пояс на земле остался, который он бросил нарочно.

И продолжает бесенок совершать над людьми свои проделки, и никто не может поймать его, никто не знает, где он. Но старые люди говорят, что джин как огня боится молитвы и креста. Вот и я, — закончила Барбалэ, — помолилась Ангелу-Хранителю, чтобы он помог найти пояс. Ведь джинн, вероятно, унес его, заметив, что ты сама его бросила?

Умолкла Барбалэ.

И казалось Нине, что стоит среди деревьев веселый джинн.

Наступила весна. Вспыхнуло солнце, заголубело небо, зазеленели внизу долины, зацвели персиковые деревья, зашумел старый орешник, защелкал в зеленой чаще соловей…

Казалось бы, в весенние дни не должно быть тоски и грусти.

Но княжна Нина грустит.

— Что с моей яркой звездочкой? Что с моим лучом Востока? — спрашивает Барбалэ.

— Ах, сердце мое, видела я нынче коня!.. Вот конь, Барбалэ, красоты чудесной!

— Лучше Шалого? — спрашивает старуха.

— Шалый свой, любимый! А тот чужой, но на него зарятся взоры… Хочу такого! Ах, приобрести бы нам его! Не конь, а молния!.. Все бы, кажется, отдала за такого коня! Вороной он, черный, как ночь в стремнинах, глаза — стрелы…

— Молчи, молчи, джан! Не говори так! — в испуге шепчет старуха. — Разве не знаешь, какого коня ты встретила нынче? Не слыхала разве, какой конь-молния встречается в горных теснинах?

— Какой конь? Какой конь, старушка моя?

Барбалэ глядит на свою питомицу, потом крестится и говорит, переводя взор на небо:

— Храни святая Нина, великая защитница Грузии нашей, от встречи с таким конем. Он от шайтана послан, от черного духа бездны… Княжна, радость моя, храни тебя Господь от встречи с таким конем! Рассказать тебе о нем, свет очей моих?

— Скорее рассказывай, Барбалэ!

И, как была в бешмете и шальварах, с казацкой нагайкой в руке, не успев переодеться после скачки по горам и долинам, княжна Нина опустилась на тахту. Барбалэ начала свой рассказ.

Высоко, высоко, точно ласточкино гнездо, к одной из самых высоких гор Дагестана прилепился богатый аул со множеством красивых саклей.

Внизу зловеще чернела огромная пропасть, на дне которой мутно-серою лентою бежали пенящиеся, бурливые волны реки Койсу. Из аула доносились крики, веселые, торжествующие, точно там праздновали победу над врагами.

На площади аула, почти над самой пропастью, были разложены костры, на которых жарилось любимое кушанье горцев Дагестана — шашлык из баранины. Вокруг костров расселись старики, вспоминая про былые походы, и от времени до времени раздавались старинные песни, в которых восхвалялась храбрость дагестанцев.

Но вот на площадь вышли юноши и вывели своих коней.

Быстрые, ловкие, огневые, выстроились кони. Ноздри их трепещут, глаза сверкают, так и рвутся вперед — не удержать.

Вскочили на своих коней юные наездники, взметнули нагайками и понеслись вперед, как ветер.

Несутся юноши, то спускаясь с седла на землю, то опять поднимаясь. Один только отстал, позади всех плетется.

Смеются над ним абреки, смеются старцы, смеются девушки, которые высыпали на крыши, чтобы посмотреть, как джигитуют юные жители аула.

— Гарун! Гарун! — кричат отовсюду неудачливому всаднику. — Ты коня себе на спину посади, так скорее доскачешь…

— Ну и конь, ну и всадник! — смеются девушки. — Шашлык тебе жарить, Гарун, а не по горам гоняться.

Точно кинжал врезался в сердце Гаруна — такой обидой отозвались в нем эти крики.

Сам он знает, что конь у него плохой, но что поделаешь? Где достать ему другого коня? Беден он, Гарун. У отца его нет денег, чтобы купить сыну другого коня.

Добрая лошадь у каждого жителя Дагестана — его добрая слава. Но такая лошадь, как та, что у Гаруна, не может считаться «доброю славою».

Больно, обидно Гаруну. Он красавец, статный, сильный, а конь плох…

Девушки пальцами на Гаруна указывают, смеются…

— Ну и конь, ну и всадник! — кричат они. — Куда ты с таким конем с другими соперничать вздумал! Достань коня лучше, тогда можешь и гоняться с абреками.