Алиби Петрова было полностью доказано. Да и нелепо предполагать, что муж пытался изнасиловать в лесу собственную жену!..

Убийство с целью ограбления? Сняты золотые коронки и похищен ридикюль. Но на руке Петровой остались часы. Не означает ли это, что убийца сорвал коронки и взял ридикюль, чтобы инсценировать ограбление и направить следствие по ложному пути? Или часов он в спешке просто не заметил?

Попытка изнасилования, а затем убийство? Но почему Нина Петрова оказалась одна в лесу? Почему она не сказала мужу, что едет на дачу? Была ли у нее необходимость что-то скрывать от Ивана Васильевича, скажем, встречу с кем-то или что-либо другое?

Жители Березового, вблизи которого находятся дачи Петровых и художника Сосновского, показали, что после первомайского праздника Нина часто появлялась в поселке одна, без мужа, чего раньше они не замечали. Встречалась ли она там с кем-нибудь — этого никто не знал. Приезжала утренним поездом и вскоре возвращалась на станцию — опять-таки одна.

На месте преступления был найден старый, с почерневшей ручкой увесистый молоток со следами крови. Важное, но пока что единственное вещественное доказательство. Больше ничего обнаружено не было.

В тот день, где-то около двух часов, началась гроза, пошел дождь, который затем превратился в ливень, и в лесу на месте убийства не осталось никаких следов — примятая трава после дождя распрямилась.

Молоток — единственная улика, которая могла восстановить истину. И Коваль стал искать его хозяина.

А дальше все пошло просто и легко. Так просто, что следователь Тищенко и подполковник Коваль время от времени отбрасывали версию, которая сама прямо-таки напрашивалась, лезла в руки, и мучительно искали другие возможные варианты. Но все было напрасно. И они снова и снова возвращались к владельцу молотка.

Установить его но составляло труда. Это был холостяк, известный художник Сосновский. Дача его стояла рядом с дачей Петровых. Все остальные дома поселка Березовое находились на изрядном расстоянии от них.

Экспертиза обнаружила на молотке кровь той же группы, что и у Петровой, а кроме того — мельчайшие вкрапления каменного угля, частицы которого были обнаружены и на краях ран. Каменный уголь, оставшийся с зимы во дворе Сосновского, оказался того же сорта. Соседи подтвердили, что художник отапливал дом углем и иногда дробил его молотком. Проломы на черепе убитой соответствовали форме молотка.

Сосновскому предъявили обвинительное заключение и взяли под стражу.

Он признал молоток своим.

На вопрос Коваля, где обычно лежал молоток, Сосновский ответил: во дворе, на куче угля или возле нее.

Брал ли у него кто-нибудь этот молоток?

Нет, не брал.

Не помнит ли гражданин Сосновский точнее, в каком месте лежал молоток семнадцатого мая?

Нет, не помнит. Последний раз он топил печь перед праздником, а потом стало теплее, об угле и молотке он забыл.

Коваль хорошо помнил, какой болью исказилось лицо Сосновского, когда ему было сказано о гибели Нины Петровой.

Сосновский уставился на следователя, замер, потом потер большой белой рукою лоб и едва слышно произнес: «Послушайте, что это вы такое говорите?..»

А когда Тищенко повторил свои слова, художник закрыл лицо ладонями и застонал.

Следователь и подполковник Коваль, сделав паузу, пробовали продолжить разговор, но художник не отвечал и, казалось, не слышал их.

«В каких отношениях вы были с Петровой? — повторил вопрос следователя Коваль. — Отвечайте же, Сосновский!»

«Подите вы к черту! — не отнимая ладоней от лица, зло пробормотал художник. — Все к черту! К черту! — закричал он и, открыв лицо, вперил в подполковника гневный взгляд. — Вы лжете, лжете! Не может этого быть!»

«Успокойтесь. Успокойтесь и отвечайте. Вам сказали правду. Нина Андреевна убита в лесу».

«Ничего не буду отвечать, отстаньте. Что вам от меня нужно?.. Не может быть! — снова застонал художник. — Кто ее убил?! Кто? Почему? Зачем?! Милиция! Вы — милиция, и вы обязаны знать! Почему ее убили, за что? Как это могло случиться, я вас спрашиваю!»

«Именно это мы и выясняем, и вы нам помогайте, а не устраивайте истерику, — спокойно ответил Коваль. — В каких отношениях вы были с Петровой?»

«В каких отношениях? — блуждающий взгляд художника остановился на лице Коваля. — Ни в каких. Я любил ее…»

Те люди не приходили. Пришел адвокат — тучный усталый человек с бесцветными глазами, похожий на сома, которого вытащили на сушу.

На суде Сосновский не очень-то внимательно слушал бормотание этого адвоката о снисхождении к подзащитному, его пространные рассуждения о людях искусства, которым, дескать, свойственны вследствие нервного перенапряжения неожиданные импульсивные аффекты и срывы. По мнению адвоката получалось, что художники находятся где-то на промежуточной ступени между нормальными людьми и шизофрениками. Сосновский морщился, как от зубной боли, когда до его сознания доходили слова защитника…

Но так или иначе адвокат исполнял на суде свои обязанности и сейчас, в камере, опять-таки выполняя служебный долг, нудно убеждал Сосновского, что не все еще потеряно и что Верховный суд может смягчить меру наказания.

Разговаривая, адвокат не смотрел в глаза осужденному. И художнику казалось, что думает он о каких-то своих пустяковых делах, а не о его, Сосновского, жизни и смерти.

Появилось чувство жалости к себе — даже с адвокатом не повезло! Потом вспыхнул гнев, но и гнев быстро угас, наступила апатия. Художник согласился с касационной жалобой, и надежда, которая на какое-то мгновение вернулась к нему, заставила по-новому остро и болезненно ощутить себя, каждую клеточку, не желавшую умирать. В это мгновенье все, что связано было с жизнью, стало ему дорого и любо, даже то, что угнетало до сих пор — и эта тюремная камера с ее спертым воздухом, и равнодушный адвокат — единственная нить, связывающая его с людьми на воле.

Несколько лет назад Сосновский пережил тяжелую творческую депрессию. Созданные им романтические пейзажи стали казаться ему условными, излишне декоративными. Художник чувствовал, что в его творчестве закончился какой-то период и вот-вот должен начаться новый, но для перехода чего-то не хватает. А вот чего именно — понять не мог. И это не давало покоя.

Целыми неделями просиживал он на своей небольшой даче, которая служила ему и мастерской, и жилищем (в городе квартиры у него не было), не брился, ел черствый хлеб с колбасой и подолгу вглядывался в свою последнюю картину, на которой был изображен вечерний сосновый лес. Она казалась ему то законченной, то незаконченной, и он в отчаянии бросался дописывать ее.

Но никакие новые оттенки света, новые линии не оживляли картину.

Он выходил в лес, в тот самый лес, который так упрямо не оживал под его кистью, и долго бродил в одиночестве, стараясь понять, что же в конце-то концов нужно, чтобы картина заговорила.

И вот однажды, возвращаясь домой, он увидел на опушке стройную молодую женщину. Видимо, думая, что в лесу больше никого нет, она по-детски прыгала, поднимая над головой прозрачный пестрый платок, весело играющий красками в пурпурных лучах заходящего солнца.

Художнику показалось, будто ветви сосен покачиваются в такт ее движениям, а легкое шелестенье листвы — это ее дыхание. Он остановился в оцепенении и едва не вскрикнул: он понял, наконец-то понял, чего не хватает его пейзажу!

Он смотрел и смотрел вслед женщине, а когда исчезла она за оградою соседней дачи, побежал заканчивать картину.

Теперь на опушке медно-зеленого бора, поднявшись на цыпочки с зажатым в руке трепещущим на ветру платком, стояла озаренная пурпурным светом женщина. Лес словно ожил, глядя на нее, и вместе с нею поднимал к солнцу свои руки-ветви и, казалось, как ее пестрый, прозрачный платок, легонько вздрагивал на ветру.