Остановим повествование.

- Заметьте, - говорил мне приятель, - Остапа и Козлевича не было при грабеже, но русский Балаганов о них помнит, Бендер - глава шайки, но Балаганов и не думает к нему «подмазываться» - он назначает Бендеру такую же долю, как и остальным.

Но продолжим чтение романа.

- Шура мог просто поторговаться и выторговать себе еще полтыщи, и у него было бы столько же, как он и сам себе назначил, - продолжил мысль мой нерусский приятель. - Но он дрался с Паниковским, чтобы свою долю получил и Козлевич, которого Паниковский предал, даже не задумываясь. Но, одновременно заметьте, хитрый Паниковский «подмазывает» атамана большой долей, чтобы с его помощью самому получить больше, чем при делении добычи Шурой.

А теперь вспомните, как описан в романе эпизод смерти Паниковского, которого к этому моменту ненавидел не только Шура Балаганов, но и вся компания, которую Паниковский только что оставил голодной из-за своей алчности.

Все! Русский тут же начал жалеть своего врага и каяться, что нанес ему когда-то обиды...

Между прочим, придя домой, я вспомнил, чуть ли не буквально такой же пример из своей книги «Антироссийская подлость», в котором сообщаю, что исследователь советских лагерей для военнопленных австрийский историк С. Карнер написал в своей книге «Архипелаг ГУПВИ» в главе «Корректировка образа врага»: «Важным моментом для тех, кто был вынужден работать в Советском Союзе, был контакт с русским гражданским населением. Опыт совместной работы в промышленности, сельском хозяйстве и на шахтах в большинстве случаев вносил существенные изменения в образ «русского», созданный нацистской пропагандой. В особенности резко пропагандистскому образу врага противоречат взволнованные, доброжелательные рассказы бывших военнопленных о жизни и о значении русской женщины в семье и в обществе, а также о «простых русских». В памяти многих навсегда остались и каша, которой с ними делились русские, и предложенная папироска или еще какой-нибудь поступок - все это создавало новый для многих образ «русского», который даже в экстремальной ситуации, будучи сам на грани жизни и смерти, когда нет ничего лишнего, делится последним».

Так что же наша российская интеллигенция? Другой народ или уже другая раса, которая к тому худшему, что есть у русских, добавила все худшее, что есть у других народов?

Ю.И. МУХИН

Вспоминая слова одного из наших классиков о Западе как «стране святых чудес», можно отметить, что во многом это его определение остается в силе и в наши дни. Правда, не в том плане, что все, что делается на Западе, свято, с этим как раз проблематично, а в том, что богат этот край на чудеса - такого начудит, что весь остальной мир пораженно обмирает. Вот и в области «главнейшего из искусств» (словами другого классика) он впереди планеты всей, поражая планетное наше сообщество приквелами, сиквелами, а то и вовсе какими-  то блокбастерами. Блистают кинозвезды, деятели тамошнего кино вручают друг другу и сами себе разнообразнейшие награды (все, как у нас, но на порядок более напыщенно), выходят новые и новые шедевры, поражающие воображение затраченными на них суммами, «спецэффектами» и актерской игрой. Тяжела, кстати, доля западного артиста - только представьте, каково это вживаться то в образ зомби, то вурдалака, то маньяка-убийцы. 

Деньги во все это вбухиваются немалые. Говорят - бизнес. Говорят, де, окупается. Порадуемся за тороватый западный люд, столь умело торгующий грезами, но... Но «терзают смутные сомнения» - только ли прибыль является определяющей при создании каждого из этих западных чудес или же есть за всем этим и что-то еще? Попытаемся рассмотреть этот вопрос на примере такого интереснейшего западного жанра, как «фильм ужаса».

В рамках первоначальной разметки границ проблемы отметем попытки отнять пальму первенства у западного мира распространением темы ужаса на пионерские рассказы о «красных туфельках» и душащих пионеров шторах. Советский киношедевр «Вий», китайские рассказы о лисицах и  людоедах, эвенкийский фольклор и все прочее в этом роде также не могут быть поставлены в ряд с тем явлением, которое встает за определением «западный фильм ужаса». Сравнить мы их, конечно же, можем, но это сравнение будет того порядка, как если мы попытались бы сравнить игрушечный кораблик с реальным авианосцем. Налицо разница, при которой стоит говорить о «переходе количества в качество», причем переходе многократном.

Различные попытки подражания жанру, предпринимаемые кинодеятелями других обществ, тоже не могут идти в счет в силу как слабости эффекта, так и заведомой вторичности. Налицо явное лидерство и явное же первородство в этой области именно западного мира, а потому имеет смысл говорить о «фильме ужасов» как явлении типично западном.

Стоит отметить прежде всего, что жанр эволюционирует на глазах. Зародившись вместе с кинематографом, он рос, креп, постоянно менялся и в наши дни представляет собой практически безотказный крючок для почти любого обладающего зрением представителя рода человеческого. И, конечно же, молодежь оказывается в первых рядах уловленных «ловцами человеков».

Западное кино вообще несет в себе двойственный информационный заряд - с одной стороны оно, подобно одиссеевым сиренам, очаровывает и лишает воли, но с другой - у человека думающего оно же вызывает разочарование и отторжение. Один и тот же поток информации, оказывается, способен вызывать совершенно разный эффект. Это тот непредусмотренный штатным расписанием случай, когда крысы способны побить гаммельнского крысолова за допущенную им фальшивую ноту, или когда привязанному к мачте Одиссею вдруг становится плохо от замеченной им уродливости сирен.