— Да… Это было очень великодушно с ее стороны.

Питер отвел глаза. Если он и дальше будет на нее смотреть, он дрогнет, а сейчас нельзя проявлять слабость. Сила воли прежде всего. Выстоять в этой неравной борьбе ему помогло лишь то, что Томазина почти сразу же вскинула голову и сказала невпопад:

— Кроме того, я не верю, что ты трепал меня по головке в кроватке.

— Кроме чего, позволь спросить? — До чего все-таки женщины непоследовательны!

У Томазины появились ямочки на щеках.

— О, просто кроме того…

К этому моменту у Питера набралось достаточно надменности, чтобы снова посмотреть на нее.

— Детка моя, я это отлично помню. Мне было восемь лет, почти девять. Не воображай, что я тебя приласкал, ничего подобного. У тебя вся голова была в кудряшках, и я хотел проверить, действительно они такие жесткие на ощупь, какими кажутся, или…

— Они не выглядели жесткими!

— Они выглядели жесткими, как стружки, только черные.

На ее щеках опять возникли ямочки.

— Ну и какими они оказались на ощупь? — Голосок Томазины стал более певучим.

Питер вдруг, словно наяву, почувствовал под рукой те мягкие, пружинящие завитки… Они у нее и сейчас такие же. Он твердо сказал:

— Как перья. И хватит об этом. Нашла повод заговорить о другом, но зря стараешься. Речь сейчас не о твоих волосах, а об Анне Бол, В школе она была для тебя вроде хромой собачонки, и с тех пор ты никак не успокоишься. Но вот она слиняла, и вместо того, чтобы возблагодарить счастливую звезду, ты ищешь бед на свою голову и пытаешься снова ее отловить.

— У нее никого больше нет, — упрямо сказала Томазина.

Питер нахмурил брови, давая понять, что не на шутку начинает сердиться.

— Томазина, если ты будешь это повторять, мое терпение лопнет. У этой девушки нашлись новые друзья, и она слиняла. Бога ради, отстань от нее!

Томазина покачала головой:

— Непохоже. Она никогда не умела заводить друзей, это ее всегда удручало. Особенно тяжело ей пришлось во время войны, потому что она наполовину немка, она жутко комплексовала. У нее была ужасная мать — тетя Барбара ее знала. Так что я не думаю, что у Анны были шансы нормально устроить свою жизнь.

— Но она все же получила работу, не так ли?

— Тетя Барбара нашла ей работу — присматривать за дочерью майора Дартрея.

— Как мне жаль этого ребенка.

— Работа была не из самых удачных, но все же она поехала с ними в Германию и прожила там два года. Она писала ворчливые письма, но не уезжала. А потом они поехали на восток, дочку отдали в детский сад неподалеку от дома матери миссис Дартрей, и Анна отправилась к ее кузине, которой требовалась компаньонка. Там она выдержала только месяц. Кузина — богатая женщина, очень нервная и здорово больная; конечно, они не могли ужиться. Анна написала, что уедет, как только кончится месяц. И что она нашла другую работу и напишет, когда туда доберется. Но так и не написала. Как видишь, я не могу не волноваться.

— Не понимаю почему.

— Я не знаю, где она!

— Узнай у той нервной богачки, у кузины Дартреев.

— Она твердит, что не знает. Говорит, Анна ей ничего не сказала. Она из тех ничего не соображающих теток, у которых тут же начинает болеть голова, если попросишь их вспомнить имя или адрес. Я билась с ней полчаса. Просто какая-то медуза, думает только о себе любимой, ни до кого ей нет дела.

— А что, медузы умеют думать?

— Миссис Дагдейл — вряд ли, она только колышется. Я не смогла вытянуть из нее ни слова про Анну. Питер, мне тревожно. Годами Анна писала мне, по меньшей мере, раз в неделю — по выходным и все то время, что жила у Дартреев.

— Чтобы рассказывать, как ей отравляют жизнь и какие все вокруг негодяи!

— В общем да, в таком роде. Я была для нее отдушиной. Всегда нужно иметь кого-то, кому можно все это высказать. И вдруг — это молчание. Ни единой строчки, прошло четыре месяца, как она уехала от миссис Дагдейл. Тебе это не кажется странным?

— Может, она уехала за границу.

— Это не помешало бы ей писать. Она писала, когда была у Дартреев, она сказала, что еще напишет. Питер, как ты не понимаешь, с ней что-то случилось!

— Я не знаю, что тут можно сделать. Ты поместила глупое объявление в «Тайме», но из этого ничего не вышло.

— Почему это оно глупое?

— Потому что ты напрашиваешься на неприятности, — строго сказал Питер. — Ты не чувствуешь, когда нужно отступиться. Никакого благоразумия. Послушай моего совета, оставь все как есть.

Томазина густо покраснела.

— Я бы оставила, если бы знала, что с ней все хорошо. А если нет? Если… — Она остановилась, не желая продолжать. Примерно такое ощущение бывает, когда подходишь к углу и боишься выглянуть — что там тебя ждет? Она побледнела.

Питер упрямо повторил:

— Не понимаю, что ты можешь предпринять.

— Я могу пойти в полицию, — сказала Томазина.

А неделю спустя детектив-инспектор Эбботт пил чай у мисс Мод Силвер, к которой относился с нежностью племянника и с уважением, которым обычно не балуют незамужних тетушек. Мисс Силвер, безусловно, была старой девой, и данный статус вполне ее устраивал. При всем своем великодушии к влюбленным парочкам и почтении к святым материнским обязанностям, она никогда не жалела о своем независимом положении. Теткой Фрэнку Эбботту она не была, но дружеские узы, их связывавшие, не уступали крепостью узам кровным. Ее странности, ее чопорный вид, трогательная челка, стоптанные шлепанцы, цитаты из лорда Теннисона, мелькание спиц в умелых ручках, моральные максимы и викторианская неколебимость принципов постоянно подпитывали его непочтительную смешливость. Но при всем при том он испытывал к ней горячую симпатию, восхищение и уважение, которые редко выражал, но которые всегда были неизменны. С первого знакомства и по сей день все эти чувства неуклонно нарастали, как он однажды признался, сделав это с удовольствием и с тонким расчетом на дальнейшее сотрудничество.

Он отдал дань сандвичам трех видов, булочкам и слоеному пирожному, испеченному Эммой Медоуз в его честь. Обычные посетители булочек и сандвичей не удостаивались, тем более душистого меда из деревни, привезенного миссис Рэндал Марч, но для мистера Фрэнка Эмма всегда де лала исключение. Не то чтобы она считала службу в полиции подходящим для джентльмена занятием, и уж тем более она не считала таковым работу частного сыщика — для леди. Но последние годы приучили ее к множеству социальных перемен: теперь чего только не бывает!

Надо сказать, молодой человек, в третий раз протянув ее пустую чашку, меньше всего походил на полицейского. Весь от гладко зачесанных, блестящих волос до хороших туфель, начищенных до такого же блеска, он являл собой образец элегантности. Костюм, платок, носки, галстук — на всем лежала печать элитарности. Изящная высокая фигура, бледный цвет лица, длинноватый нос, прозрачные голубые глаза придавали ему особый шарм изысканности. Рука, протянувшая чашку за очередной порцией чая, была прекрасной формы, как и сухощавые узкие ступни, обутые в блестящие туфли.

Разговор за чаем шел оживленный, гость с изяществом и ловкостью менял темы. Оказывается, преступления продолжают совершаться, а преступники продолжают ускользать. На рынке орудуют очень ловкие мошенники. Недавно кто-то подвозил богатея из тех, что едят с золотой тарелки, и тот словно растворился в воздухе. В настоящий момент Фрэнк был удручен нападением на банк.

— Таких банков развелось теперь слишком много, вот в чем проблема. Малые отростки в лондонской густой кроне. В богом забытой деревне, которой никогда не стать городом. В сущности, ее имел в виду Теннисон, когда сказал: «Туда вступаю неохотно, где речка встретилась с ручьем».

Любовь мисс Силвер к викторианской поэзии была общеизвестна, так что это был дерзкий вызов. Она снисходительно его приняла:

— Ты, конечно, знаешь, что это стихотворение совсем о другом, оно о девичестве, а написал его Лонгфелло.